Молодой человек
Шрифт:
Было холодно и сыро, а потом я притерпелся, и земля оказалась теплой, мягкой, ласковой. Запахло травой. И далеко наверху, как из колодца, видны были звезды в черно-аспидном небе.
…И снова свистит ветер в ушах. Снова мяч у меня в ногах, и короткими, сильными, точными, пружинистыми ударами я гоню его, и только мелькает травяное поле, мелькают чьи-то новые бутсы, чьи-то толстые, румяные коленки. Со всех сторон вопят: «Пас, пас, сюда давай!» А мяч в ногах, мяч послушный, как намагниченный, прилип к твоим бутсам. Никому не отдашь, ни за что на свете не отдашь. Никто
Крик, вой, свист. Бегут со всех сторон, бегут болельщики по аутам, кричат и улюлюкают: «Жми, жми!»
А кто-то рядом прямо плачущим, задыхающимся голосом: «Пас, пас, ну, отдай!» Ну да, конечно, отдай! Сам доведи до этого места, тогда и кричи «отдай!».
Вдруг, как буря, налетел второй бек — настоящий мясник, и я — в его удушливых, мстительных объятиях. «Будешь, будешь?» — кричит мясник и давит из меня масло. Но ты извернулся и снова погнал и погнал. Вот они впереди, вот они прямо сверкнули в глаза — открытые, широкие, свободные ворота, а в них голкипер в каскетке, в гетрах до колен, как заведенная игрушка, танцует вправо-влево, вправо-влево. Танцуй, танцуй! А сзади стон: «Бей, тушуй!» И изо всей силы, со всего маху, как бы вкладывая свою жизнь в носок бутсы, удар такой, будто лопнула камера…
…Я проснулся. Ящерицы сурово глядели на меня со всех сторон. Я, наверно, беспокоил их криками, и они с молчаливым, адским терпением пресмыкающихся ждали, чем все это кончится.
5. Зеленые фуражки
— Эй, в яме!..
Я почувствовал, что кто-то больно толкает меня. Сверху в яму тыкали жердью и спрашивали:
— Эй, есть кто живой?
— Я.
— Лови! — сказали сверху и кинули веревку. Я обвязал себя узлом, а тот, наверху, вытащил меня из ямы.
В лицо ударил сухой, теплый ветер зеленой, цветущей земли.
— Замерз? — спросили меня.
Я ничего не ответил. Я не знал, кто этот человек и что ему от меня нужно.
Он тоже был в лохматой папахе, и от него пахло каймаком и еще почему-то лекарствами.
— Не бойся, — сказал человек. Он накинул мне на плечи хламиду.
Удивительное чувство охватывает тебя при виде человеческого участия! Тогда и горы, и немое небо, и деревья, и сама ночная темь, кажется, оберегают тебя, и ты сам полон добра и участия к людям.
— А кто вы такой? — спросил я.
— Придем, увидишь, кто я такой.
Ночная земля была теплой, мягкой, и приятно было идти по ней босиком.
Мы поднимались все вверх и вверх в гору, а потом, когда показались первые домики, спустились в ущелье и пошли по дну рядом с потоком, который все рокотал и рокотал, будто рассказывал, о чем ночью думают горы. Где-то вверху лопались выстрелы. Слышалось громкое ржание коней.
Меня осторожно тронули за плечо: «Обожди!» Я обо всем забыл. Я слушал и слушал глухой
Склоны гор все время меняли окраску: они были темно-фиолетовыми, потом стали голубыми, зелеными, и, будто овечки, тихо бродили по ним розовые утренние облака.
Я взглянул вниз, на горную реку. В смутной воде что-то ярко блестело, словно дно было выложено зеркалами.
Сонно, протяжно, хрипло, как давным-давно в детстве, кричали петухи. А в садах желтыми ожерельями свисали с деревьев удивительные цветы, и только теперь я заметил, что на елях были странные, круглые, как шарики, шишки.
Все мне тут было незнакомо. Тут кошку звали «пишик», кукушку «гугу-гушу», а про кваканье лягушек говорили «ваггилты-гурулты». И я все время думал: «Неужели это я здесь? Неужели я тот, который с „Красными бизонами“, низко пригнув голову, бежал в атаку на одуванчики, стреляя из лука и кричал: „Гип! Гип! Ура!“».
— Куда мы идем? — спросил я.
— Не бойся, — сказал он.
И вдруг мне стало страшно.
— А кто вы такой? — снова спросил я.
— Молчи.
— А кто вы все-таки такой?
— Слушай, я тебя вытащил? — спросил он.
— Да.
— А как по-твоему, кто это мог сделать?
— А откуда вы знали, что я там? — спросил я.
— Слушай, — удивился он, — кто тебя научил так много говорить?
И мы молча пошли дальше. А потом он сказал:
— Ты что, не понимаешь — у гор есть уши, у деревьев есть уши, у каждого камня есть уши?
Мы шли узкими, вонючими улочками с нависшими над головой балконами, на которых храпели люди. Вокруг лаяли собаки.
Впереди послышалась частая перестрелка. Пули цокали над самой головой.
— Где это? — спросил я.
— В сельсовете еще держатся наши, — сказал он.
Он провел меня в темный тихий белый дом. Пронзительно запахло лекарствами. Мы вошли во внутренний двор. В рассветном сумраке во дворе и на деревянной галерее, на койках и просто на полу, под бурками, как большие, упавшие с неба птицы, бредили и стонали раненые и больные.
О! Как едко все пропитано йодоформом, какие вокруг лихорадочные глаза: «Жить! Жить! Жить!» — и смотрят на нас, будто мы несем им драгоценный сосуд жизни. Как хрипло там в углу кто-то булькает, стонет: не хочет, не хочет сдаваться и в последний миг цепляется криком, словно вот зацепится за что-то высокое там, под потолком, и останется на этом свете.
— Теперь будешь больной, — сказал тот, кто привел меня. Он уже успел надеть белый халат санитара.
Он уложил меня на койку, с которой только что на носилках унесли человека.
— Куда это его унесли? — спросил я.
— Оттуда уже не принесут.
Он накрыл меня одеялом, поставил на тумбочку какие-то пузырьки с лекарствами, отошел и посмотрел издали, как все это выглядит.
Я лежал на койке у самого окна, закрытого решеткой. Густая шелковица шумела листьями и заглядывала в палату. Между листьями висели длинные кроваво-красные гроздья ягод.