Молодой человек

Ямпольский Борис Самойлович

Я сел на скамейку, вытащил газету и снова взглянул, не ошибся ли я. Да, я был «нижепоименованный», моя фамилия уже существовала сама по себе, вне зависимости от меня и от того, что я чувствовал и хотел.

Я был мобилизованный.

2. Мой первый конь

Предстояло ехать через степь в дальнее горное село Сафюр. Конюх райколхозсоюза из рук в руки передал мне холодную ременную уздечку, сказал, кому оставить коня там, в Сафюре, и ушел не оглянувшись. А мне хотелось закричать: что же ты меня оставляешь?

Конь стоял надо мной, громадный, гривастый, крутобокий и совершенно равнодушный ко мне. Я не представлял,

как взберусь на него. Я обошел его кругом, конь стоял не двигаясь, как будто меня не существовало, как будто он предназначен другому. Я потянул за уздечку, и конь нехотя, медленно и тяжело пошел за мной, взбивая пыль.

Мне казалось, что все вокруг — и глиняные дома, и чинары, и неизвестные птицы на чинарах — смотрят на меня и ждут, чем все это кончится.

Я шел по улице с независимым видом, точно это так надо мне — тянуть коня за собой, шел все дальше и дальше, и конь покорно шел за мной, уже по-родственному дыша в затылок. Это меня ободрило. Я подвел коня к высокому крылечку, взобрался на ступеньку, вставил ногу в стремя, кое-как перевалился и попал в седло. Конь вздрогнул от неожиданности, мотнул головой. Тогда я отважно дернул за уздцы и ударил каблуками в бока. Конь стоял как памятник. Со всех сторон бежали мальчишки, подошли и крестьяне. Я бил каблуками в бока и по-извозчичьи, как у нас в местечке, вопил: «Н-но! Вье!» Но конь почему-то не понимал и не хотел двигаться. Тогда я ударил его хлыстом по голове. Он взвился и захрапел. И тотчас же вокруг закричали, загалдели. А конь брыкался, пытаясь меня скинуть, кося налитым кроваво-ненавидящим глазом.

Подъехал какой-то командир в сером комсоставском плаще, ласково похлопал моего коня по шее, словно сказал ему: больше этого не будет.

Он тронул шенкелями своего коня, и тот пошел шагом, а мой покорно двинулся за ним. Я поехал, сопровождаемый говором, криками, смехом.

— Что, в первый раз? — спросил он.

— В первый, — признался я.

Узнав, что я еду в Сафюр, он хитро прищурился:

— Не женат?

— Нет, что вы!

— Ну, значит, дети плакать не будут.

Я уже знал, что в районе Сафюр появилась кулацкая банда. Но сейчас я совсем не думал об опасности. Я думал о том, как бы мне справиться с конем и проехать длинный путь к тем виднеющимся на горизонте дымчато-призрачным горам.

Я выехал в степь.

Из этих громадных, солнцем сожженных, окаменевших пространств, подымая тучи песка, летел ветер, горячий, жесткий, сухой. Он кружил низко над землей, выдирая с корнем траву, бил в лицо стеклянным песком, и песок скрипел на зубах. Конь отворачивал морду и шел как-то боком. А песчаный вихрь кружил и свистел и вдруг, забравшись в степную балку, хохотал над путником, над солнцем, еле пробивавшим песчаную пелену, хохотал над всем на свете. Шайтан!

Конь совсем меня не слушался, он просто смеялся надо мной. Я дергал поводья, лихо ударял каблуками в бока, а он, не обращая никакого внимания, шел расслабленным, ленивым шагом, размышляя о чем-то своем, печально-лошадином, изредка кося хитрым глазом: «А ты думал, я так и побегу?»

Я оставил его в покое, и тогда он ни с того ни с сего пустился трусцой и снова покосился: «Вот так я хочу, понимаешь?»

Я с силой ударил его.

«Ах, так!» — сверкнул он глазом и с места пошел в галоп, и вправо, и влево, замотал меня, как мешок. И сколько я ни натягивал поводья, как ни кричал «Тпру!», он назло в ответ подкидывал меня с такой силой, что я валился на гриву.

Неожиданно он замер, косясь на меня фиолетовым бешеным глазом: «Понял?»

Наконец я перестал с ним бороться, отпустил поводья. И тогда конь, выждав свое, пошел мирным шагом.

Только иногда он без всякой причины останавливался и задумывался. Слушал ли он, как шуршал черными коробочками прошлогодний хлопок, или вспоминал свою лошадиную жизнь? Одно было ясно: я не участвовал в его думах, меня не существовало. На горизонте неподвижно стояли пепельные, конусообразные, похожие на могильные курганы холмы с редкими, черными, затерявшимися на гребнях нефтяными вышками, и казалось, я не продвигаюсь вперед ни на шаг.

Ветер на несколько минут затихал и вдруг с новой силой нес песок, или это там, вдали, повернув ко мне морды, бежали стаей рыжие джейраны? Ветер нес свистящий песок, кружил и подымал его к небу, и каждая песчинка звучала и дрожала. Змеи, саламандры, скорпионы — все попряталось в трещины земли, все исчезло.

Но не уныние я чувствовал под вой ветра, а ответную силу сопротивления. Еще долго-долго будет сопровождать в жизни этот бесприютный злобный ветер, он будет нестись наперегонки с эшелонами, он будет кружиться и выть вокруг бараков и пушечным выстрелом бить по накатам землянок…

Вокруг расстилалась степь. Мне казалось, я повис между небом и землей, где-то очень далеко стреляли, и ветер доносил крики, а может, это кричали птицы.

Что там ждет меня, в этом Сафюре, и какой он, этот Сафюр? Всегда, когда мы не знаем местности и пытаемся представить ее себе, то воображаем по звуку имени. Сафюр… Сафюр… Он казался мне зеленым, голубым, красным, как рубин, висящим на террасах в горах.

Конь так быстро нагнул голову, что я чуть не полетел на землю, едва удержавшись за гриву. Я посмотрел вниз: конь щипал зеленую траву на краю глубокого оврага. Я дал ему вволю наесться и не торопил его, и он это оценил и пошел дальше спокойным и мягким шагом.

Солнце уже было на закате. Тень коня удлинилась, я сидел на ней длинный и тощий, как Дон-Кихот на своем Россинанте.

В свете заходящего солнца вдали засверкало озеро, зазеленели деревья, появились красные крыши домов. Я жадно вглядывался в блеск далекой воды. Вдруг озеро растаяло, исчезли деревья, вокруг расстилались пески. Мне казалось, я ослеп, что-то случилось со мной или с миром. Я закрывал и открывал глаза, и все вокруг — пески и пески. Это был мираж, тот самый мираж, в который я никогда не верил, который, казалось мне, существовал только в учебнике географии: озеро, пальмы, зыбко встающие ка горизонте, и бедуин на верблюде. И я почувствовал себя тем бедуином.

Сумерки пробежали по степи, и конь заторопился. Замелькали кустарники, засвистел, ветер в ушах. Конь бежал и бежал… Без всяких усилий, как-то инстинктивно я попал в ритм его бега и слился с ним в одно. Каждым стуком копыта он говорил мне: «Вот так хорошо! Хорошо! Молодец!»

Горы приблизились, и уже видны были их старые, морщинистые склоны и лиловые залысины.

Конь спустился в русло высохшей реки, и теперь шел спотыкаясь, обходя большие валуны, непонятно как попавшие сюда, в степь. На валунах сидели раскорячившись древние птицы с голыми шеями и веще смотрели на нас. Когда мы приближались, они поднимались в воздух и, махая крыльями, кричали.

Встретился черноокий мальчик с длинным бичом, — казалось, он пас этих птиц. Я спросил, правильно ли я еду в Сафюр. Он не понял. Тогда я показал хлыстом вперед:

— Сафюр, Сафюр далеко?

Он закивал головой.

— А может, близко, близко?

Он опять закивал головой.

— С тобой, брат, не договоришься, — сказал я.

Он продолжал кивать головой.

Я тронул коня, тогда мальчик побежал рядом и что-то умоляюще залопотал. Он показывал, будто зажигает спички.

— Спички? Спички? — спросил я.