Молодой Верди. Рождение оперы
Шрифт:
Однако синьор Антонио настаивает на его поездке. Он по-прежнему верит в него. Он прислал в Милан увальня Джованни, чтобы Джузеппе ехал не один и не почувствовал одиночества в чужом городе. Верный, дорогой друг! Верди был растроган. А что если синьор Антонио прав? Что если публика в Генуе на самом деле другая, чем в Милане? Что если успех?.. Разве так уж плох «Оберто»?
Воображение услужливо рисовало картину успеха оперы в большом генуэзском театре. Соблазн был слишком велик. Композитор закрыл глаза.
— Нет, — сказал он тихо, не глядя на Джованни, — я не поеду. Я не могу ехать. Передай это отцу!
— А, — сказал Джованни удивленно, — как хорошо
Верди огорченно вздохнул. И вдруг решился. Он больше не хотел думать. Он больше не хотел рассуждать. Не хотел взвешивать и рассчитывать. Он решился. Решился сразу. Как пловец, который в холодный день бросается с высокого берега — вытянув руки и стремглав — прямо в ледяную воду.
Путешествие было утомительным. Когда веттурино привез их в Геную, давно наступила ночь. Было ветрено. Пахло морем. Они остановились в дешевой гостинице вблизи порта. Внизу, в сыром сводчатом помещении пили и шумели иностранные матросы. При тусклом свете фонаря шла жестокая азартная игра. Над столами застыли тяжелые облака табачного дыма. Стены были покрыты толстым слоем копоти. Хозяин таверны, черный лицом как африканец, был мужчиной лет пятидесяти. Голова его была туго повязана полосатым шелковым платком. Длинная золотая серьга болталась в одном ухе. Он прохаживался между столиками, как капитан пиратского судна на палубе своей бригантины. Можно было подумать, что он нарядился харчевником ради шутки. Круглыми глазами хищной птицы он зорко следил за своими постояльцами. Он хорошо знал им цену.
Чахоточная служанка взяла со стола подсвечник с оплывшей сальной свечой и повела молодых людей наверх. Девушку душил кашель. Каждый раз, как начинался приступ, она останавливалась и припадала лбом к перилам лестницы, покорно предоставляя мучительному недугу терзать ее худую впалую грудь. Из боязни задуть свечу своим прерывистым дыханием она во время приступа кашля поспешно отводила руку в сторону и держала ее вытянутой. Пламя свечи вздрагивало. По стене прыгали нелепо вытягивавшиеся тени.
Комната была холодной и запущенной. Ее, по-видимому, давно не проветривали. Она пропиталась застарелыми прокисшими запахами. Пахло окурками, ворванью, уксусом. Над кроватью висел выгоревший от солнца полог. Он был когда-то малиновым. В складках его накопилась пыль. Зеркало осталось с лета засиженным мухами. Подозрительные коричневые точки виднелись на стенах. Гостиница кишела клопами.
— Неважная комната, — сказал Джованни — интересно знать, сколько старый мошенник сдерет с нас за это помещение?
Верди с тоской думал о несчастной чахоточной служанке. Голос Джованни вывел его из задумчивости. Он огляделся.
— Какая гадость! — сказал он брезгливо.
— Ничего, — сказал Джованни, — бывает хуже! Скверно то, что так холодно. Согреться будет трудно. — Джованни вытащил из дорожного мешка ночной колпак и тщательно натянул его себе на уши. Поверх колпака он повязал голову своим красным шерстяным шарфом.
— Спокойной ночи, — сказал он, покрываясь одеялом. — Советую тебе долго не раздумывать. Ложись и спи! — Через пять минут Джованни уже храпел.
Верди лег в постель с отвращением. Заснуть он не мог. За окном ревела буря. На море был шторм. Ветер со свистом рвал с окна деревянные ставни. Дом скрипел, как гибнущий корабль. Верди дрожал от холода. Джованни храпел. Из-за насморка он спал с открытым ртом. Храп его становился все громче и назойливей. Он наполнял собой всю
— Ты звал меня? — пробормотал Джованни спросонья. У него пересохло в горле и он говорил с трудом.
— Нет, — сказал Верди, — ты проснулся от собственного храпа.
— Я очень простужен. — Джованни прокашлялся и сердито уткнулся в подушку. Через минуту он захрапел снова.
Верди лежал с закрытыми глазами и не мог спать. Ветер крепчал. Теперь он не налетал, как раньше, редкими порывами. Он как будто останавливался над домом и бушевал непосредственно над самой крышей. Он влетал во все щели, врывался во все закоулки. Он визжал, стонал и плакал. Он пел на разные голоса. Композитору казалось, что он никогда не слышал такого ветра ни в Милане, ни в деревне у себя на родине. Это был совсем особый ветер — громогласный, буйный, смелый. Он дул прямо с моря и, пробежав свободно огромное водное пространство, он с необыкновенной яростью набрасывался на неподвижные, твердые предметы, попадавшиеся ему на пути. Он охватывал их со всех сторон и заставлял их звучать. Каждая щель, каждая скважинка, каждый закоулок звучали по-разному. Каждая часть дома превращалась под ударами ветра в звучащий музыкальный инструмент. А весь дом под напором урагана превратился в гигантский по силе звучности оркестр. Ветер раскрашивал звучность этого оркестра разными тембрами. Композитор слышал и струнные и деревянные духовые. Он слышал и человеческие голоса, слышал хор мужчин и женщин, поющих с закрытыми ртами. Ветер дул прямо с моря и нес в себе биение сердца ритмичнейшей из стихий. С неумолимой последовательностью равномерно наступали ритмические акценты. Они звучали грозно. Как пушечные выстрелы. Как раскаты литавр. Композитор слушал. Под утро ветер стих. Верди ненадолго забылся чутким тревожным сном.
Опера «Оберто», объявленная на афише театра Карло Феличе, не привлекла к себе внимания публики. Продажа билетов шла плохо. Импресарио не скрывал своей досады. Очень надо было ставить заведомо непопулярную оперу малоизвестного композитора! И он негодовал на миланских друзей, рекомендовавших ему оперу Верди как новинку. Эта новинка грозила ему большими убытками.
Когда Верди после бессонной ночи зашел в театр, он понял, что опера его обречена на провал. Шла репетиция. Опера была разучена кое-как. Поставлена она была неряшливо. Выдающихся певцов — любимцев публики — в труппе не было. Провал был неминуем.
Презрение к несчастной опере сказывалось во всем. Импресарио был рассеян и груб. У актеров были вытянутые лица. Рабочие сцены, и те, явно нехотя, переставляли декорации. Опера никого не интересовала и никому не была нужна. Верди не стал дожидаться конца репетиции. По темному коридору он направился к выходу. В здании театра — как всегда по утрам — было пустынно и оно казалось вымершим. Нигде не было ни души. Композитор заблудился — он долго кружил в лабиринте ярусов, лестниц и переходов. Музыка долетала до него бесформенными обрывками. В той части театра, где была сцена, поминутно открывали и закрывали какую-то дверь. И тогда музыка, бившаяся в стенах пустого зрительного зала, как птица в клетке, на мгновение вырывалась в гулкие коридоры. Из-за нелепых пропусков и не менее нелепых нарастаний звучности она доносилась до слуха композитора в искаженном виде, точно гримасничая.