Молох морали
Шрифт:
— Странно, — отрывисто бросил он наконец. — Очень странно…
— Вы… — Дибич внимательно слушал Нальяновых, — вы полагаете, это самоубийство?
— С чего бы, дорогой Андрэ? — продолжая осматривать тело, спросил Юлиан.
— Она… она любила вас, а вы отвергли её.
— И что?
Дибича снова разозлило, что «холодный идол морали» даже не считает нужным отрицать любовь к нему убитой.
— Это вы виноваты в её смерти. Вы…
Это обвинение ничуть не задело «холодного идола морали».
— В её смерти равно можно обвинить и вас: случись всё, как вы хотели, девица была бы вами обесчещена и, поняв, что обманута, вполне могла прыгнуть в пруд. Но я вас не обвиняю. Я ведь тоже логик. В смерти её виновен тот, дорогой Андрэ, кто затянул на её шее шарф и столкнул с моста в воду.
— Что? Шарф? — Дибич бросил растерянный взгляд на труп. — Какой шарф?
— Розовый, шёлковый, он затянут сзади на один узел. Судя по тому, что наша Офелия… — Он осёкся, бросив взгляд на Дибича, и перешёл на сухой тон полицейского чиновника: — Судя по тому, что на жертве преступления платье цвета чайной розы, можно предположить, что шарф тоже принадлежал ей. Кажется, она приехала в субботу именно в этом платье, и шарф держал шляпку на ветру. В это утро он, возможно, был обвязан вокруг горла, и убийца, зайдя за спину жертвы, стянул узел до предела, потом столкнул задохнувшуюся девицу с мостика.
Дибич, преодолевая страх и отвращение, присмотрелся к трупу и понял, что Нальянов прав, просто сам он не разглядел шарфа.
— Так она… её убили?
— Разумеется, убили. Наш маньяк трепетно выбирает мосты над вешними водами, а вот методы удушения разнообразит, — кивнул Юлиан. — При этом я надеюсь, что у вас снова будет безупречное алиби, дорогой Андрэ. Вы уехали вчера около десяти вечера. Через час должны быть в Петербурге. Домашние могут это подтвердить? Где провели утро и день? Были в МИДе?
— Нет, я заехал домой, переночевал там, утром сменил вещи, навестил графиню Клейнмихель и вернулся. Думаю, она это подтвердит. Викентий, мой камердинер, тоже.
— Графиня Клейнмихель? — удивился Нальянов, но тут им помешали.
Подошли Вельчевский, слуги с носилками, бледная, как смерть, Белецкая и представительный мужчина из городского Правления. Надежда Андреевна ринулась к погибшей племяннице и зарыдала в голос, у Дибича снова начала кружиться голова, он хотел было сказать Нальянову, что пойдёт к дому, но обнаружил, что обоих братьев у пруда уже нет.
Тогда он сам, несколько раз сбившись с главной аллеи на боковые и выходя к ограде парка, побрёл назад и наконец увидел за деревьями белые стены дома. На пороге его встретила мрачная Чалокаева, и Дибич сразу понял, что она уже знает от племянников о происшествии.
Сами же племянники снова поразили Дибича: младший согревался в горячей ванной, поставленной прямо в малой гостиной, а старший возлежал рядом — на небольшом диванчике с гитарой, и мерно перебирал струны. Выходившая мелодия была наглой импровизацией: Гуно кривлялся, Мефистофель пел «Камаринского», а откуда-то сбоку почему-то зловеще проступали такты «Коробушки».
— Pretty Ophelia! O nymph! Sins of my prayers: remember! [14] — промурлыкал гитарист напоследок.
Дибич снова рассердился, но он был слишком обессилен, чтобы вспылить. По счастью, заметив его, Нальянов отложил гитару.
— О, дорогой Андре, это вы. Вам бы поспать, вы плохо выглядите.
— А вам совершенно всё равно, кто убил девушку? — не отвечая, спросил Дибич Нальянова.
— Ну, с чего это вы взяли? — чуть подняв соболиные брови, осведомился Юлиан. — Или, чтобы вас успокоить, я должен поминутно выражать вслух беспокойство? При этом я не совсем вас понимаю, дорогой Андрэ. Откуда эти обвинительные нотки в вашем голосе? Вообразили себя прокурором? С чего бы?
14
Прелестная Офелия! О, нимфа! Грехи мои в молитвах помяни! (англ.)
— Вы разговаривали с ней вчера после убийства Шевандиной! Вы сами признались!
— Не признавался, — покачал головой Нальянов, — а просто сказал. И что? Да, после вашего отъезда, заметив меня у дома на скамье, она подошла и заговорила со мной. Но подошла княгиня Белецкая, прервала нашу беседу и увела племянницу в дом. В это же самое время меня позвал в дом брат: тётя хотела, чтобы я поиграл ей. После этого Лидия Витольдовна распорядилась запереть все двери в доме и велела Силантию и Семёну-дворнику охранять дом. Убийцу боялась. Я же лёг в спальне брата в половине одиннадцатого и проспал до девяти утра сном праведника. Нас обоих разбудил Вельчевский.
— У вас нет сердца. Вы — не человек.
— Я уже говорил вам, чувствительность — не преимущество, слабость сердца — не достоинство. Идите спать, вы же с ног валитесь.
Дибич неожиданно ощутил вязкую сонливость и тянущую боль в сердце. Он подумал, что спорить с «холодным идолом морали» бессмысленно, пошёл к себе в комнату и, едва прилёг, провалился в сон.
За окном совсем стемнело. В третий раз за день полил дождь, на сей раз — затяжной и сильный. Юлиан заставил брата выпить ещё один бокал коньяку, Лидия Витольдовна, вернувшись со двора, со злостью захлопнула двери.
— Совсем помешалась Надька, ей-Богу! Кричит, что это всё из-за тебя, Жюль. Как так можно? — С Надеждой Белецкой Лидия Чалокаева не ладила никогда, и истерические вопли княгини, её обвинения в адрес собственного обожаемого племянника не могла не воспринять в штыки.
— У неё горе, — меланхолично сказал Юлиан, наигрывая моцартовский «Реквием».
— А ты, что, племянницу её близко знал? — подозрительно спросила тётка.
Юлиан поднял глаза и лучезарно улыбнулся.
— Нет, близко не знал.
— А эту… шевандинскую девицу?
— Эту знал, — рассмеялся Нальянов.
Валериан покачал головой. Глаза тётки блеснули.
— А что же она в смерти этой Анастасии тебя не обвиняет, а в смерти её Ленки, получается, ты виноват? Кричит, что ты её с ума свёл? Ловеласом обозвала…
— Она не так уж и не права, — пальцы Юлиана, пробежав по клавишам, вызвали к жизни кривляющуюся мелодию чардаша, — Ловелас не тот, в ком женщины пробуждают страсть, а тот, кто пробуждает страсть в женщинах. Это мужчина, которому женщина не может и не хочет сопротивляться. Но мужчина охладевает к женщине, которая слишком сильно его любит и не ценит тех, кто не сопротивляется. Видимо, с сердечными чувствами дело обстоит как с благодеяниями: кто не в состоянии отплатить за них, становится неблагодарным. Но в смерти Климентьевой я неповинен ни сном, ни духом. А где Вельчевский?