Молоко без коровы. Как устроена Россия
Шрифт:
Москва продолжала собирать полный объем монгольских налогов на Руси даже после того, как перестала передавать их в Орду. На этой почве народ стал жить богаче? Ничего подобного! Переписи времен Грозного сообщают, что в Коломне и Можайске пустовало 90 % дворов, а к моменту смерти царя под пашней было лишь 16 % земли Московского уезда[10]. Крестьяне не инвестировали в покупку дополнительной земли, а бежали с нее. Хотя, согласно нашим учебникам, это период величайшего расцвета России: «навели порядок» в Новгороде, присоединили Астрахань и Казань. «Государство крепло, народ хирел», – резюмировал Ключевский[11]. А Бердяев подтверждал:
Что нам сегодня до споров славянофилов с западниками? Ну спорили когда-то поддатые помещики о судьбах Родины – что тут суперважного? А важно то, насколько далеки были (и зачастую остались) умнейшие из россиян от представлений о собственности, конкуренции, верховенстве права.
Баттлы между Александром Герценом и Алексеем Хомяковым собирали полные гостиные слушателей и длились часами. Славянофил Хомяков уверял, что в русском народе скрыта «свобода от греха рационализма»[13]. Он искренне верил, что земля принадлежит русскому народу, который передал ее ему, помещику, и поручил владеть: «Святыня семейная и чувства человеческие воспитывались простодушно между могилами отцов и колыбелями детей».
Западники оказались ненамного адекватнее. Их основной аргумент был простым и убойным: сравните, как живут люди в Англии с Голландией и как у нас. Сравните дома, города, дороги, культуру – и не нужно лохматить бабушку. Крестьянская община виделась западникам не образцом любви и братства, а просто признаком отсталости. Тем более это не русская находка, общинами жили чуть ли не все народы на определенной стадии развития. Потом одни пошли вперед, а другие зависли. Но вместе с тем западник Герцен почему-то верил, что русский мужик спасет Европу от торжества мещанства[14]. И вся наша страна избежит фабричных труб, ростовщиков, процентов и закладных.
Но в итоге прагматизм западников оставил их с пустыми руками, в то время как славянская партия, как заметил литературный критик Павел Анненков, «подчиняла одной своей проповедью о неузнанной, несправедливо оцененной и бесчестно приниженной русской народности»[15]. В России так и не появилось культа холодной справедливости, торжества закона. Хотя в журнальных дискуссиях человек ставился выше принципа собственности, а все русское народничество выросло из жалости и сострадания, людей ради идей не щадили.
11 солдат Финляндского полка погибли при взрыве в Зимнем дворце. Один из организаторов теракта Андрей Желябов рассказал о себе на суде: «Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю». Идеолог народников Николай Чернышевский был в своей иррациональности не менее фееричен: «Я борюсь за свободу, но я не хочу свободы для себя, чтобы не подумали, что я борюсь из корыстных целей»[16]. Да что это за страна такая, где даже великий ученый, нобелевский лауреат Иван Павлов озвучивает вещи на грани абсурда: «Я семинарист и, как большинство семинаристов, уже со школьной скамьи стал безбожником, атеистом»[17]? Разве одно только наличие таких сложных одаренных натур не делает русскую цивилизацию особой?
Но наука отличает «эффект колеи» от «особого пути». «Колея» накатывается повторениями, хождением по кругу, укоренением неформальных отношений и представлений, которые только время и лечит. Многие страны веками не могут выскочить из «порочного круга» отсталости, когда на смену одному тирану-популисту приходит следующий, а экономика толком не растет. Говорить же об «особом пути» позволяет наличие уникальных, нигде больше не встречающихся институтов, доказавших свою эффективность. Построить самую высокую пирамиду – это молоко. Корова – это когда к власти приходит понимание, что даже бесправным британским каторжникам в Австралии выгоднее платить за работу, разрешить строить фермы и пасти овец, чтобы они богатели вместе со страной.
«Мы растем, но не созреваем», – отмечал в те же годы Чаадаев[18]. В России за признаки «особого пути» до сих пор выдаются признаки традиционного общества, в котором авторитарная власть поддерживает стабильность при помощи различного рода мессианских идей. «Вернуть» христианам Константинополь или устроить мировую пролетарскую революцию – это пожалуйста. Зато западная идея максимального благополучия возможно большего числа людей никогда не входила в топы русской мысли как плебейская и недостаточно масштабная.
Как пишет Дмитрий Травин, пореформенная Россия на рубеже XIX и XX веков «в целом не оправдала ожиданий многих наивно мыслящих людей, которым казалось раньше, что мир – это борьба хорошего с лучшим. Пореформенный мир, в котором медленно, но верно проступали черты капитализма, обернулся миром униженных и оскорбленных. То, что рынок будет способствовать развитию общества, могли понять лишь умные и образованные люди. А то, что капитализм порождает жадность, цинизм и жестокость, видели все»[19]. Помудревший на каторге писатель Федор Достоевский грамотно подвел идеологический базис под надстройку: получалось, что весь многовековой путь России лишь готовил ее к выполнению мессианской роли – объединить и защитить славянский мир. В его концепции Россия, считавшаяся окраиной Европы, вдруг оказалась центром этого самого славянского мира[20]. Достоевский встроил в идеологию даже реформы Петра, которого многие ортодоксы втихаря считали антихристом: теперь выходило, что царь не разрушил старый уклад, а вывел «московскую идею» на мировую арену, дал ей окрепнуть. Федор Михайлович пособил власти очень кстати: нужно было как-то обосновать очередную войну с Турцией на Балканах. «Война освежит воздух», – уверял автор концепции о слезинке ребенка, которой не стоит весь мир.
Почему же России не жилось в мире и достатке? Ведь главные стратегические цели были достигнуты еще при Петре: окно в Европу, новая столица, двуглавый орел. Казалось бы, живи да богатей, не влезая в разорительные европейские войны. Проблема все та же: петровский капитализм, по сути, не знал понятия «собственность». Царь указывал, где ставить заводы и как на них должно работать: «а кто будет делать юфти по-старому, тот будет сослан в каторгу и лишен всего имения». Запад разбогател как раз на освобождении предпринимательской инициативы, а пошла ли Россия благодаря Петру западным путем – большой вопрос.
Передовыми странами тогда считались Голландия и Англия, но Петр побоялся копировать их систему – с парламентом, вольными коммерсантами и гарантиями собственности. По словам декана экономического факультета МГУ Александра Аузана, петровские реформы похожи на реформы Кольбера во Франции только внешне: промышленность строилась у нас не на свободном труде, а на тех же крепостных. Купец не мог владеть крепостными, их попросту приписывали к заводу, закрепляли за зданием людей. Как следствие, экономика империи на полторы сотни лет осталась казенной, ее буржуазия полуживой, а власти городов несвободными – и это самым печальным образом отразилось на стране в 1917-м[21].