Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе
Шрифт:
Марру исполнилось двадцать четыре года. Он был моряком, плавал на судах Ост-Индской компании и три года назад, в 1808 году, ходил на «Дуврском замке» в свое последнее плавание, которое оказалось и самым удачным. Числился он там не простым матросом, а состоял в личном распоряжении капитана, производил впечатление человека приятного, добросовестного, услужливого и горящего желанием пробиться в жизни. Во время долгого пути назад молодой человек хорошо обдумал свое будущее. Он точно знал, чего хотел. На берегу его ждала девушка. Капитан Ричардсон посулил Марру помощь и покровительство, если тот и впредь будет хорошо ему служить. Марр же мечтал о том, что если они благополучно доберутся до дома, он получит расчет, женится на Селии и откроет небольшую лавку. Жизнь на берегу, возможно, трудна и неопределенна, но по крайней мере лишена опасности, а если упорно работать, ему обеспечено надежное будущее и удача. Как только «Дуврский замок» причалил к пристани в Вапинге, Марр уволился и получил достаточно денег, чтобы начать скромное дело. Он женился, и в апреле 1811 года молодая чета нашла то, что искала. В то время недвижимость в прибрежных районах Восточного Лондона стоила недорого, а с матросскими нравами Марр был знаком не понаслышке. Он приобрел лавку в доме номер 29 по Рэтклифф-хайуэй в приходе
В течение двух столетий Рэтклифф-хайуэй пользовался дурной репутацией. Это был важнейший из трех основных путей, которые шли из Лондона на Восток. Он тянулся по гребню твердой земли над Вапингским болотом. Со времен римлян дорога вела вдоль отвесного берега, и в том месте, где язык из красноватого галечника ближе всего подходил к кромке воды, с незапамятных дней была гавань. Но уже к 1598 году, когда Джон Стоу [2] опубликовал свой «Обзор Лондона», Рэтклифф-хайуэй превратился в узкий грязный проезд с переулками, где в тесных домишках селились поставщики продовольствия для моряков. Этот упадок произошел при жизни Стоу, по словам которого за сорок лет до того Рэтклифф-хайуэй обрамляли красивые живые изгороди, длинные ряды вязов и других деревьев вплоть до деревушки Лаймхерст. Вапинг с прилегающими к реке землями представлял собой зеленые поля и сады – все было так, как некогда обустроили римляне, и ни единого дома не поставили здесь за полстолетия.
2
Английский историк и антиквар.
Существовала особая причина, почему люди не хотели строиться в Вапинге, несмотря на то что в елизаветинские времена судоходство в районе лондонского Пула оживилось. Деревушка служила «традиционным местом казни пиратов и морских разбойников, которых вешали во время низкой воды и оставляли в петле, пока их трижды не омоет прилив». Долгие годы предрассудки и страх останавливали застройщиков, и только когда виселицы перенесли дальше вниз по реке, в этом месте появились первые трущобы. Они довольно быстро распространились по болотистой земле и шагнули дальше к Шэдуэллу, Рэтклиффу, Лаймхаусу и Поплару. Жизнь в этих лачугах в восемнадцатом веке была такой дикой, что бряцание цепей очередного мертвеца, когда его захлестывали волны прилива, вполне гармонировало с окружающей действительностью. Так же как и запутанный план улиц Вапинга. В его пирсах, дамбах и омываемых приливом каменных ступенях ведущих к реке лестниц все еще угадывался костяк древней прибрежной деревни, которая быстро исчезала. Доктор Джонсон застал кое-какие из ранних перемен. «Сегодня он много говорил об удивительных по протяженности и разнообразию пространствах Лондона, – записал за ним в марте 1783 года Джеймс Босуэлл [3] , – и заметил, что человек любознательный наблюдает здесь такие нравы и обычаи, которые мало кто может представить. Он в особенности рекомендовал нам изучать Вапинг».
3
Джеймс Босуэлл (1740–1795) – шотландский писатель и мемуарист, наиболее известный своей двухтомной книгой «Жизнь Сэмюэла Джонсона» (1791).
С юга район омывал темный лондонский кровоток – Темза, эта широкая, судоходная и весьма оживленная главная артерия Лондона [4] . Сюда приходили большие суда Ост-Индской компании, огромные, грозные, как боевые корабли. Они привозили чай, муслин, ситец, специи и индиго. Те, что плыли с запада, доставляли из Америки сахар, ром, кофе, какао и табак; из Ньюкасла прибывали углевозы, из Гренландии – китобойцы. По реке сновали каботажные суда, пакетботы, торопились бриги, лихтеры, баржи, паромы и ялики. Жизнь прихожан Вапинга постоянно проходила при звуках Темзы: вздохах залетевшего в парус или овевающего мачту ветра, тяжелого плеска воды о причалы, хриплых криках барочников и паромщиков. Терпкий летний запах воды, ветры с моря и осенние туманы – вот тот воздух, которым они дышали. Сам облик портового района сформировался благодаря многообразной связи с рекой, и названия многих улиц отражали их назначение. По Олд-Грейвел-лейн (то есть Старой Галичной) на пристани Вапинга подвозили из карьеров Кингсленда песок для балласта. На Кейбл-стрит (Канатной) жили канатных дел мастера, которые плели свои тросы в тех самых полях, через которые проходила их улица.
4
Ежегодно 13 тысяч приходящих со всех концов света судов бросали якоря в Лондонском порту – в то время крупнейшем порту крупнейшего города мира. До того как в 1805 году был открыт лондонский док, около 10 тысяч грабителей разворовывали грузы стоявших на реке кораблей. Потери ежегодно составляли около полумиллиона фунтов стерлингов, но приток богатства в Лондон был настолько ошеломляющим, что эта сумма не превышала одного процента стоимости привозимых товаров. – Примеч. авт.
Почти все здешние обитатели, как бедные, так и богатые, кормились благодаря неутихающей работе на реке. Грузчики переносили на спинах товары со складов на лихтеры, перевозчики управляли лихтерами и другими судами, обслуживающими стоящие на якорях корабли. Там жили поставщики канатов и снастей, портовые пекари, приказчики лавок для матросов; ремесленники, изготавливающие различные инструменты, кораблестроители, прачки, зарабатывающие тем, что обстирывали моряков; плотники, ремонтирующие суда, ловцы крыс, помогавшие командам избавиться от грызунов; содержатели меблированных комнат и борделей, ростовщики, трактирщики и все остальные, чье ремесло состояло в том, чтобы как можно быстрее и вернее заставить возвратившихся из плавания моряков расстаться с накопленным жалованьем. Все по-своему служили нуждам кораблей и мореходов, и бал здесь правили моряки – развязная, пользующаяся дурной славой местная аристократия. Они селились в дешевых домишках у реки, спали на соломенных тюфяках по четыре-пять человек в комнате, отгораживаясь морскими сундучками. После месяцев строжайшей дисциплины в море они возвращались богатыми – с тридцатью или сорока фунтами стерлингов в кармане – и быстро их тратили. Разноязыкое племя, головорезы и будущие джентльмены, одноглазые, одноногие, бывшие бунтовщики,
Марр, будучи человеком дисциплинированным, явно выделялся из среды головорезов от морской торговли. Уже через несколько месяцев он завоевал репутацию усердного и честного лавочника. В последние несколько недель торговля шла бойко, и он нанял плотника, мистера Пафа, чтобы тот подремонтировал магазин и усовершенствовал прилавки и витрину. Старый фасад убрали и вместо него построили кирпичный – с окном большего размера, чтобы эффектнее демонстрировать товар. 29 августа 1811 года, к радости Марра, у него родился сын, и это еще больше укрепило его стремление к успеху. Он предвкушал тот день, когда его магазин – а может, многие принадлежащие ему магазины, рассыпавшиеся от района Бетнал-Грин по Хакни, Далстону, Боллз-Понд-роуд до Стэмфорд-Хилл и дальше, – украсит вывеска «Марр и сын».
Однако первая лавка была очень скромным начинанием. Она помещалась в доме в ряду таких же убогих строений на Рэтклифф-хайуэй. Лавка с полками и прилавком занимала большую часть первого этажа. За прилавком находилась дверь, открывавшаяся в задний коридор, из которого два пролета лестницы вели: один – вниз, в кухню в подвале, другой – на площадку второго этажа, к двум спальням. Третий этаж использовался в качестве склада для хранения шелка, кружев, женских мантилий, накидок и мехов. Неказистый вид дома оживлял лишь новый красивый эркер, недавно окрашенный в оливково-зеленый цвет. Магазин располагался в одном из четырех одинаковых рядов домов, образовывавших стороны квадрата. Каждое строение в квартале имело огороженный задний двор, куда вели двери в глубине здания. Пространство внутри квадрата было общим для всех жителей квартала. Ряд домов напротив лавки Марра выходил на Пеннингтон-стрит, где фасады затеняла огромная, в двадцать футов вышиной, кирпичная стена. Это была стена лондонского дока, построенного шесть лет назад тем же архитектором, который спроектировал Дартмурскую тюрьму. Похожая на крепостную, она предназначалась для защиты сотен пришвартованных внутри кораблей. Чтобы возвести док, потребовалось сровнять с землей одиннадцать акров лачуг и хибар, а их обитатели набились в протянувшиеся вдоль стены трущобы. Большинство из них потеряли единственное средство к существованию, поскольку суда, которые они прежде грабили, теперь находились за огромной чудовищной черной стеной. Лишившись источника дохода, они грабили жителей прибрежных районов и пополняли растущую лондонскую армию воров и нищих.
Это было плохое время и неподходящий район, чтобы открывать здесь торговлю. В 1811 году Наполеон установил блокаду континентальных портов и почти уничтожил европейскую коммерцию. В центральных графствах Англии разрушающие машины и оборудование луддиты подогревали страх перед революцией. Случился неурожай. И ко всем неурядицам эпохи насилия и смут в 1811 году старый король Георг III был признан докторами неизлечимо психически больным и недееспособным, и принцем-регентом провозгласили его старшего сына.
Но во время уборки лавки в конце напряженной недели мысли Марра были больше заняты собственными заботами: он беспокоился о здоровье жены, медленно восстанавливавшей силы после беременности. Разумно ли он поступил, занявшись перестройкой лавки, – не переоценил ли свои возможности? К тому же выводила из себя история с потерянной стамеской Пафа, которую плотник одолжил у соседа и которая, как он утверждал, осталась в лавке, хотя там ее, несмотря на все старания, так и не нашли. К тому же к концу долгого рабочего дня Марра мучил голод. Лавочник прервал работу и позвал служанку Маргарет Джуэлл. Хотя было уже поздно (как впоследствии сказала Маргарет коронеру, примерно без десяти минут полночь), он вручил ей банкноту в один фунт и отправил заплатить по счету булочнику и купить немного устриц. Их продавали свежими с лодок из городка Уитстебл по пенни за дюжину, так что ужин обещал получиться дешевым и вкусным. Пусть будет приятный сюрприз его юной жене Селии, которая в это время кормила ребенка на кухне в подвале. Тимоти Марру-младшему исполнилось три с половиной месяца.
Закрывая за собой дверь лавки, Маргарет Джуэлл заметила, что хозяин вместе с Джеймсом Гоуэном снова принялся за работу за прилавком. Девушка повернула налево по Рэтклифф-хайуэй.
Казалось, ее не страшила ночная прогулка в одиночку: это ощущение безопасности, которому вскоре будет суждено вдребезги разбиться, тогда было относительно новым. Деятельность приходского управления нескольких церквей Королевы Анны принесла первые плоды цивилизации: возникли мощеные улицы, дорогу освещали масляные фонари, появились приходские дозоры. Но главные перемены произошли при жизни самой Маргарет Джуэлл. У людей не стирался в памяти пожар 1794 года – самый разрушительный со времен Великого лондонского пожара 1666 года, когда огонь уничтожил сотни деревянных домов и лачуг по обеим сторонам Хайуэя. Тогда на кораблестроительной верфи из чана вытекла кипящая смола, и огонь добрался до груженной селитрой баржи. Был отлив, и рядом лежали в грязи беспомощные суда. Баржа взорвалась и подожгла склады с селитрой Ост-Индской компании. Огонь хлынул на Рэтклифф-хайуэй, как и через сто пятьдесят лет, когда история повторилась. Но на этот раз пламя оказалось очищающим. Вместо деревянных лачуг здесь выросли небольшие кирпичные дома, один из которых превратился в лавку Марра, и район заметно прибавил респектабельности. С открытием в 1805 году лондонского дока сюда явились новые люди. В приходе поселились богатые купцы, и каждое воскресенье у церкви Святого Георгия на Востоке, демонстрируя благополучие хозяев, выстраивалась вереница карет. Но бурной зимней ночью этот район все еще оставался для суеверных людей пугающим местом – бушприты и стрелы колотили в причалы дока, и ветер так завывал в старом такелаже, что казалось, это последний вздох раскачиваемого рекой повешенного пирата. Однако большинство ночей были мирными, а днем Рэтклифф-хайуэй превращался в оживленную, грубоватую, шумную улицу, расцвеченную яркими вывесками пабов и лавок и пропитанную характерными запахами моря и реки: рыбы, просмоленных канатов, новых веревок и парусов, пахнущего смолой рангоутного дерева. Особенно многолюдно здесь бывало субботними вечерами, когда людям выдавали недельное жалованье и питейные заведения и магазины не закрывались допоздна. Рэтклифф-хайуэй жил собственной яркой жизнью, которую поддерживало относительно недавно обретенное ощущение безопасности, что и позволило молодой служанке выйти тем вечером одной.