Молот ведьм
Шрифт:
В галерее, среди бюстов Цезарей, матовые лампы струили ровный, не слишком сильный свет. Обилие цветущих растений напоминало оранжерею. Музыкальные волны разливались в теплом воздухе под выгнутыми гулкими сводами.
Тут Винченцо заметил Джованну.
Она стояла в портале совсем одна, опираясь на перила лестницы с видимым усилием, её глаза казались огромными. От крайней бледности все черты приобрели удивительную утончённость, отражение высшей идеальности, которая даже в самых плоских умах пробуждает смущение и беспокойство. Девушка была грустна, длинный шлейф сообщал ей царственную грацию.
Джустиниани
Холодный и невозмутимый, Винченцо едва не застонал, узнав это начинающееся мгновение вечности, первый проблеск опьяняющей любви.
Господи, почему она?
Джованна вдруг подняла голову, и глаза их встретились. Он безмолвно смотрел на неё, стоящую в отдалении, и был готов к тому, что она отвернётся, понимая, что это движение причинит ему боль. Она не отвернулась, но чуть улыбнулась ему, наполнив его душу какою-то невыразимой отрадой, сладкой и болезненной. Винченцо хотел было подойти, но словно окаменел, музыка смолкла, мажордом уже приглашал гостей на ужин, и донна Леркари потянула Джованну за собой в столовую.
За столом Винченцо почти ничего не ел, был странно рассеян и молчалив. В этот день у донны Леркари, кроме Бьянко, не было ни одного неприятного ему лица, разговор за столом касался музыки и не нервировал. Все говорили одновременно. Это был какой-то тихий хор, похожий на шум прибоя, из которого время от времени серебристыми струйками вырывался звонкий женский смех.
После ужина Джустиниани заметил, что Джованна бросила взгляд за окно и, подойдя, спросил, не отвезти ли её? Она кивнула, сказав, что хочет домой, и эта простая фраза неожиданно согрела Джустиниани.
Винченцо порадовало, что она назвала его дом своим.
В карете они остались наедине. Джованна по-прежнему была бледна и молчалива, ничего не говорила и ни о чём не спрашивала. Он иногда бросал на неё взгляд, замечал задумчивость и отворачивался. Невесть откуда взявшееся чувство сковывало Винченцо. Он видел и раньше, что девица не похожа на других, утончённо хороша, но это не волновало его. Что же случилось?
Опять дьявол подшутил над ним?
Его первая любовь окончилась хладнокровным предательством женщины, которую он боготворил. С тех пор слово «любовь» означало измену и боль, хоть Винченцо и понимал, что был виноват сам, ибо не разглядел за внешней красотой циничный и холодный расчёт, отсутствие подлинного чувства, себялюбие и суетность.
«Бог есть Любовь…» Эта фраза тогда перевернулась в его душе. «Любовь есть Бог», Он, и только Он один не предаст. И эти годы, годы труда и любви к Богу, наполнили его разумом и счастьем.
Теперь Винченцо неожиданно для самого себя походя осмыслил ту странную тяготу, почти печаль, что ощутил, едва узнал о смерти Гвидо и о многотысячном наследстве. Кончалось его простое и немудрёное счастье — счастье сумеречного покоя, одиноких ночей и безгрешных забот. Душа, может, и оледеневшая, была сильна и бестрепетна в своём холодном, почти монашеском покое.
И вот
Винченцо помнил, как впервые увидел Джованну на кладбище, помнил их первый разговор через день после похорон. Он смотрел на неё с полным безразличием, её резкость ничуть не задела его, скорее посмешила. Он и не собирался жениться, тем более, на крестнице Гвидо. И вот единое мгновение изменило его планы.
Чертовщина. Просто чертовщина.
Но, может быть, это просто фата-моргана, пустое видение, что растает утром как сон? Он проснётся — и окажется, что всё это просто примерещилось ему в свете мутных лилейных фонарей тёмного портала старой галереи? Просто примерещилось…
Дома Винченцо присел у стола, размышляя, и тут услышал нежный голос девушки, спросившей, будет ли он чай? Джованна вносила в зал чайник.
Джустиниани бросил на неё быстрый взгляд и кивнул. Вечер был прохладный, он действительно хотел чаю.
Она открыла лакированный ящик, положила в обваренный кипятком фарфоровый чайник немного душистой заварки и приготовила две чашки. Её движения были трепетны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа занята другим. Белые руки порхали с лёгкостью бабочек, казалось, не дотрагиваясь до предметов, а лишь слегка касаясь их.
Они молчали. Джованна, заварив чай, откинулась на подушку дивана. В Джустиниани смешались звуки, тени, ощущения: в ушах то проступало мерное тиканье часов, то потрескивание дров в камине, то стук ветки старой яблони в оконный переплёт.
В душе проносились какие-то смутные, зыбкие, неясные воспоминания. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил себя в смешении благоуханий, возникает одно общее дыхание, в котором отдельные ароматы неразличимы. Медленно проступило возбуждение, точнее, неопределённое беспокойство, оно мало-помалу разрасталось и переполняло сердце нежностью и горечью.
Тёмные предчувствия, скрытая тревога, тайные сожаления, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутолённые желания, которые он усилием воли всегда подавлял, теперь проступили, начали смешиваться и бурлить.
Джованна сидела молча, почти не шевелясь. Взгляд, которым Винченцо окинул её в галерее, был неожиданным, но давно желанным. Неужели Господь услышал её мольбы? Джустиниани был сегодня не похож на себя, смотрел вовсе не насмешливо, а странно задумчиво и серьёзно. Джованна приметила что-то новое и в его молчании, но виски её после недавней болезни сильно ныли, и она тихо ушла к себе, пожелав ему спокойной ночи.
Джустиниани молча кивнул.
Он смотрел, как она поднималась по лестнице, и в глубине его памяти проснулось смутное нечто, принимавшее форму, следуя ритму её шагов, — как из музыкальных созвучий возникает образ. Винченцо не удалось вспомнить яснее, но, когда она в последний раз повернулась, он почувствовал, что её профиль, несомненно, соответствовал этому образу. Это была таинственная игра неизвестной ему памяти.