Молотобойцы
Шрифт:
– Ты почто это смрадные вилы тычешь в перси духовного сана? – воскликнул гневно Феопомпий.
– Теперь нам не до сана, и ты сюда не заглядывай! – ответил Харька. – Мы бунтуем.
У Феопомпия вдруг ноги подкосились и, как он потом говорил, «от таких злодейских слов внутри, во чреве, точно ставило [22] оторвалось».
– Бунтуете?.. Как мог ты изречь словеса такие греховные? Это кто же это «мы»? Сколько вас?
– А все пеньковские бунтуем, да и другие деревни встают за нас, потому, говорят, бояре правду в болоте закопали. А ты, Феопомпий, как – с нами или за хозяйскую ручку потянешь?
22
Ставило – гиря.
Но ответа не последовало. Феопомпий повернулся и, подняв полы широких одежд своих, пустился бежать обратно к усадьбе. Меренков стоял на крыльце.
– Куда тебя бесы таскали так долго? – напал он на дьячка, схватил его за рукав и втащил в избу. Он дал ему отдышаться и внимательно выслушал спутанный рассказ о том, как нечистые силы помутили разум пеньковских мужиков, потому что мало ходили в храм божий. Теперь они бунтуют и все дороги заложили засеками из бревен.
– И другие деревни тоже подымаются, – закончил испуганным шепотом Феопомпий. – Что-то теперь будет? Не иначе как жди красного петуха.
Меренков, быстро шевеля пальцами, забегал по избе. Петр Исаич, теребя пятерней свою рыжую бороду, сидел на лавке и с дрожью в голосе говорил:
– Принесла меня нелегкая в ваше сельцо. В других местах крестьяне не прекословят и помещики покладистее – без всяких хлопот уступают крестьян.
– Надо ратных людей вызвать, – решил наконец Меренков. – Упустишь огонь – не потушишь! Надо бунт сразу в корне раздавить. Садись, отче, пиши грамоту воеводе в Серпухов. – Меренков достал из-за киота с иконами медную чернильницу, большое гусиное перо и бумажный свиток.
Феопомпий расправил на столе свиток, попробовал конец пера на ногте, обмакнул его в чернильницу, вытащил мертвую муху, стряхнул ее, вытер перо о длинные волосы, еще раз обмакнул и приготовился.
– Чего писать будем?
– Вот это все и напиши, что знаешь, про заваруху и проси выслать срочно рейтаров.
Феопомпий поерзал, покряхтел, подумал и наконец написал, старательно выводя титла [23] и завитки.
«В град Серпухов.
Великому господину нашему и воеводе Ивану Афанасьевичу Очкасову.
Твои, государь, холопишки сельца Веселые Пеньки, из поместья алексинцев Ивана, Яна да Гаврилы Семеновых детей Челюсткиных, приказчичка Андроска Филиппов сын Меренков да приказчичка Петька Исаин сын Кисленской челом бьют.
Ведомо тебе будет, господине, что пеньковские крестьяне своим воровским умыслом по научению татей и разбойных людей, а не по нашему, сирот твоих, ведому, забунтовали, заложили на дорогах засеки, господские овины с хлебом разграбили, поставили заставы с ослопьем, сиречь дубинами, и прочими человекоубийственными доспехами, никого не пропущают.
И потому сидим мы, сироты твои, в усадьбе сельца Веселые Пеньки, как в татарском полону, ни ходу, ни выходу нам нет, и что будет с нами – не знаем.
А всему плутовству заводчики старые бунтовщики: плотник Харька, Ипатов сын, прозвище Братчин, да кузнец Касьянка, Акиндинов сын, прозвище Ковач, и другие ведомые плуты и воры.
А ты бы, господине воевода, нас, холопишек твоих, пожаловал – прислал какую ни на есть ратную силу злодеев изловить, на них оборон дать, чтобы иным, на то смотря, впредь так делать было неповадно.
А как приказчички Андроска Филиппов сын Меренков и Петька Исаев сын Кисленской грамоте не учены, так писал эту отписку и руку к ней приложил святодуховской церкви дьяк и твой богомолец Феопомпий.
В лето от сотворения мира 7207, [24] сентября в день тридцатый».
23
Титло – две-три буквы, заменявшие целое слово, например:
24
7207 год от «сотворения мира», то есть 1699 год нашей эры. Начало нашего летосчисления в старой России пошло со времени Петра I, который приказал 1 января 7208 года считать днем нового 1700 года. До этого времени год считался от 1 сентября.
Закончив письмо, Феопомпий прочел его дважды. Меренков и Петр Исаич его одобрили. Тогда дьячок свернул бумагу в трубку, залепил черным воском, прорезал трубку острием ножа, продел в отверстие полоску бумаги, сложил концы и тоже залепил их воском.
– А и мастак же ты писать грамоты, – сказал Меренков. – Чего из Серпухова привезти тебе?
– Если уважение к лицам ангельского чина имеешь, – ответил дьячок, – привези кожи на подошвы, а то хожу, аки апостолы, – босой, а сапоги на мне – только обман для зрака.
– Ладно, дам тебе подошвы.
Вскоре из усадьбы выехал всадник. Меренков стоял у ворот и следил, как верховой спустился с холма, переехал плотину и скрылся в кустах.
7. ПОСТОЙ-КА, ЗЕМЛЯК!
Посланцу Меренкова не удалось отъехать далеко – в роще он наткнулся на нескольких пеньковских мужиков. Они стояли на дороге с дубинами. У одного в руках была огневая пищаль, на поясе висели натруска и несколько зарядцев с кровельцами, [25] как у настоящего стрельца.
25
3арядцы с кровельцами – трубки (газыри), выдолбленные из дерева, обклеенные кожей, с отмеренными зарядами пороха и свинца для выстрела.
– Постой-ка, земляк! – сказал пожилой мужик, бондарь Савка Корнеев. – Ты куда это собрался глядя на ночь? Слезай-ка с коня! Да это ты, Еремейка?
Еремейка закрутился, стал плести околесицу. Видя хмурые лица мужиков, он вздохнул и сказал:
– Дело господское, куда велят, туда и заворачиваешь. Я же сторона! – Дуло пищали уставилось на него, и фитиль дымился.
Еремейка покорно слез с коня.
– Слышь, Серега, смажь его по уху!
Серега с невозмутимым видом «смазал» Еремейку, отчего остроконечная шапка слетела, и из нее выпал бумажный свиток.
– Вот какое у тебя господское дело! – сказал старший из мужиков, подымая письмо. – Ты, Серега, сведи Еремейку в чащу и придержи его пока там, в лесной сторожке. А мне Федосейка прочтет, что там собачья душа Меренков отписывает.
Савка Корнеев вскочил на коня. Вскоре он добрался до выселка из черных изб и землянок около пустоши, распаханной под озимые. Здесь было много мужиков, баб и детей. Стояли телеги, нагруженные крестьянским скарбом.
Федосейка Стрелок, обычно возивший письма в Москву и в грамоте довольно сильный, сидел среди мужиков и чинил конскую сбрую. Он осмотрел внимательно свиток.
– Придется печати сломать.
Развернув свиток, он медленно, по складам, прочел послание к серпуховскому воеводе.
Мужики хмурились, переминались.
– Чего теперь будем делать?
– А чего делать! – сказал Харька Ипатов. – Взялись за топоры – это не в бабки играть. Мое слово – письмо это запечатать, как было, отдать его Еремейке в зубы, и пущай везет к серпуховскому воеводе. А воевода тоже не дурак, чтобы сразу присылать сюда солдат и разорять крестьян. Он сперва пришлет сюда дьяка и подьячего, те нас допросят, дело наше рассмотрят. А мы всем сходом на одном станем: что мы будем пашню пахать, как отцы и деды наши пахали.
– Нет, не ладно сказал, – вмешался кузнец Тимофейка. – Письмо запечатать и послать воеводе – это верно. Только пускай повезет его не холоп Еремейка, а кто-либо из нас, и пусть воеводе челом ударит и все расскажет, как мы за наше правое дело стоим.
– Верно дед сказал. Пусть поедет к воеводе Федосейка. А Еремейку-казачка посадить в овинную яму и держать там, чтобы он до времени Меренкову не пожаловался.
С этим все согласились, и Федосейка с письмом к воеводе выехал в Серпухов.