Монах Ордена феникса

Новиков Александр Александрович

–Какой ты тощий, как скелет, – смеялся Альфонсо, иногда срываясь в кашель, – бог что то тебя совсем не любит, из остатков наверное лепил…

– Ваше высокопреосвященство, он не в своем уме, – сказал кто то, кто стоял рядом с епископом – возможно палач, но вряд ли – орудие не разговаривает. Скорее всего это был один из священников – помощников епископа.

– Он притворяется, – ответил епископ, но Альфонсо все же уловил в его голосе некую долю сомнения.

– Кариизий, чертов демон, охотится за его величеством, королем всея Эгибетуза, – бормотал Альфонсо, полузакрыв глаза, – нужно уничтожить его, иначе конец всем… Тьма, тьма поглотит

всех…

– Действуй, – сказал Бурлидо.

Палач безразлично воткнул в бок Альфонсо раскаленную на огне спицу, и оказалось, что спина не так уж сильно была обожжена – сквозь лопнувшую кожу внутрь тела проникла такая боль, что вокруг стало темнее.

Огонь, огонь горит во мне!!! Он пожирает а-а-а-а, всех а-а-а-а!!! Бегите, бегите пламя а-а-а-а-да-а-а-а!

Тошнотворно запахло жареным мясом, и Альфонсо снова почувствовал приступ рвоты, одновременно с этим он стал задыхаться . Он дышал – часто –часто, глотая жаркий, затхлый воздух пыточной, словно это могло спасти от боли, только воздуха все равно не хватало.

–Ну что проходимец, ты признаешь себя виновным?

–Изыди, Сарамоново исчадье.... А-а-а…

Палач спокойно достал из очага сверкающую красивыми искрами железку, посмотрел на переливающимся малиновым цветом пруток (совсем, недолго, но очень поэтичным взглядом), сквозь две неровных дырки в островерхом колпаке, и прижал его к пяткам Альфонсо.

– Признавайся, падла!!

Может быть Альфонсо и признался бы, только он уже не слышал голоса Первосвященника, блуждая где то между кошмарными видениями, которые кусались и плевались огнем, пока все вокруг красиво и болезненно горело. Он гулял по горящему полю, точнее – бежал по нему сожженными до мяса ногами, за ним бежал злой и пылающий король, похожий на Сарамона, и материл все время, пока катарсис прохлады не выдернул его из лап придуманного чудовища и вернул в лапы настоящего. Не тем богам поклоняются глупые люди – ведро холодной воды – вот истинный спаситель. Последние капли его стекали на пол, унося с собой блаженство, обнажая мучительной жар.

– Ну как тебе, еретик, божий суд? – хищно оскалился Бурлидо, прикрыв масляные глазки, хотя садистический огонёк было видно, кажется, даже сквозь веки.

– А ты бог что ли, что бы судить? – отчётливо и ясно сказал Альфонсо. Вообще то он особо не понимал, что говорит: слова в его голове с трудом пробивались сквозь пульсирующие спазмы огня, ломаясь на куски не рожденными, – Ведро с водой – вот бог....

– Давай, прижигай железом, только смотри, не убей ненароком – сказал Бурлидо, палачу.

– Признайся, что ты чертов ходок, паскуда, – сказал Бурлидо Альфонсо, – и все тут же закончится.

И снова красное железо прикоснулось к белому животу, оставив на память чёрный, вздувшийся гноем поцелуй.

–Ну!!!

– Пламя, Кариизий придет, он уже у порога… Сарамон здесь…

– Ваше высокопреосвященство, это бессмысленно, он свихнулся, он не подпишет признательную.

Это вякнул один из священников.

– Нужно выбить из него признание, пока не очнулся король – сказал Бурлидо. – Крепко держится, гад видимо, огонь на него не действует. Ломайте кости.

– Ваше высокопреосвященство, – в камеру вбежал кто то, кто не привык бегать, и теперь тяжело дышал от нагрузки, зато умел пресмыкаться, одной даже интонацией голоса, и теперь делал это мастерски. – Его величество очнулся.

– Черт, – выругался епископ, – не успели. Если бы он признался в ереси, его бы точно отправили

на костер. А теперь…

–А теперь он все расскажет королю, и его величество будет в ярости, раз мы судили спасителя королевской семьи без его ведома.

– Не расскажет. Этот монах спятил, отвяжите его.

– Что было в той сумке, что за травы? – спросил Бурлидо одного из своих помощников.

– Мускусиада, гексаметан, анаэстэда зеленая, голубика, черника – все травы из леса.

– Королева хочет представит его посланником божьим, ангелом спасителем королевской семьи, упавшим с небес. Этот ублюдок поставит под угрозу всю нашу церковь, всю мою власть… Отвязывайте его и тащите в его покои.

– Альфонсо лежал на животе, на огромной кровати в королевском дворце, предоставив свою обожженную спину и пятки ласкам летнего ветерка, залетающего из открытого окна проведать больного. Проведать больного прилетали и мухи, которые беззаботно и безнаказанно лазили по всему телу и надоедливо жужжали, чем сильно досаждали больному. Альфонсо лежал, стараясь не шевелиться -каждое движение причиняло боль, не соизмеримую с необходимостью двигаться, хотя тело и чесалось, невыносимо от мух, жары и ожогов.

На спине лежали мокрые, а самое приятное, холодные тряпки, которые ненадолго, но уменьшали зудяще – жгучую боль, ставшую до тошноты надоедливой и мучительной. Когда тряпки нагревались, снова начинало жечь спину и тогда Альфонсо тихо орал:

– Гнилуха!! Гниль!! Где ты, ведьмино отродье!!

Прибегала девушка, осчастливленная честью ухаживать за капризный монахом, и бегать с мокрыми тряпками по жаре каждые пять минут к колодцу, извиняясь за то, что что долго бегала, задыхаясь лепетала оправдания тоненьким голоском, кланялась, наверное – Альфонсо этого не видел, но все равно ему было приятно. Приятно было чувствовать себя выше другого человека, готового служить, безропотно выслушивать оскорбления, благодарно хлопать глазами, если их не было, угадывать желание, или подстраиваться под настроение. У волков тоже была строгая иерархичность, но там вожаком в стае был самый сильный волк, и он не требовал себе служить, он просто съедал лучшие куски мяса и забирал лучших самок.

Рабство – великое изобретение человечества, – думал Альфонсо, после речи, колеса и стекла.Если, конечно, раб не ты, а кто нибудь другой. И он наслаждался этим изобретение во всю, находя удовольствие в том, чтобы недовольно кричать на весь дворец:

– Ну осторожнее, курица криворукая, больно же! – когда несчастная снимала со спины тряпки и укладывала новые, только остуженные в колодце, хотя прикосновения ее рук были не чувствительнее упавшего лепестка ромашки.

– Простите, святой отец, – чуть не плача говорила Гнилушка, невольно, по незнанию, причислив простого монаха к лику святых.

Как и во всех остальных странах, имя ребенку при рождении выбирал писарь, который и выдавал новорожденному ребенку дощечку, с выцарапанным на ней именем, датой рождения, титул, если таковой имелся. Детишкам, которым посчастливилось родиться в богатой семье, торжественно дарили золотую табличку, присваивая имя, за которое родители щедро заплатили, и потом статус человека можно было узнать по имени. Бедным же семьям писарь «дарил» те имена, на которые ему хватало фантазии, вот и ходили по свету «жирные коровы», «пердуны», «склизкие выкидыши» и прочие творения богатой фантазии писаря. Так что, можно сказать, Гнилушке еще повезло с именем.