Монах Ордена феникса
Шрифт:
Альфонсо открыл глаза, и стал смотреть в небо, внимательно прислушиваясь к гулу в своей голове. Звуки, удивительно похожие на гром молнии, стучали внутри черепа, сотрясая бедный больной мозг, заставляя его пульсировать. Нельзя долго лежать в лесу на открытом месте – неподвижное мясо в лесу надолго не залеживается, но этот гул Альфонсо знал – каждое движение будет болезненным, поэтому долго собирался с духом, прежде, чем пошевелился. Часто – часто дышал. Медленно, периодически болезненно морщась, он нащупал кусок сухой ветки, сунул себе в зубы, сомкнул посильнее -до ломоты в челюстях, обреченно посмотрел на небо-синее, бездонное море воздуха, с размазанными китами-облаками, безмятежными странниками, которым земные страсти ни почем. Собравшись с духом, Альфонсо резко вскочил на ноги и быстро огляделся, ища безопасную опору – не напороться бы на липкое дерево или не наступить в чертополох. Боль взорвалась жуткими стуками в ушах, оглушающим звоном; ощущения были такие, что мозг разорвался на куски, и каждый этот кусок рвут когтями сотни маленьких звериных лап. Мгновенно потемнело в глазах, ноги словно лишились костей, но Альфонсо знал: если он сейчас упадет, то уже не встанет. Очень быстро считал он до миллиона, мыча как дефективная корова с палкой во рту, прислушивался к ошалевшему сердцу, держась дрожащими пальцами за шершавую кору мятой сосны. С трудом передвинув ноги, пока они слушаются, следующим болезненным рывком Альфонсо вплотную приблизился к сосне, ставшей ему на эти вечно длящиеся секунды родной, обнял ее, как можно крепче и начал дергаться, словно в конвульсиях. Сверху что то капнуло, и это показалось ему ударом кувалды по голове. Начал раздражать громкий, назойливый хруст, и понадобилось много времени, чтобы понять, что это хрустит что – то у него во рту, то ли ветка, то ли зубы. Внезапно начали нагреваться щеки – через несколько секунд они полыхали жарким пламенем, Альфонсо даже показалось, что запахло шашлыками; он прижался щекой к холодной, нежной, как терка для овощей, коре дерева, и впервые за все время почувствовал хоть какое то облегчение.
– Надо бежать, – подумал он про себя, когда миллион кончился – если сердце не разорвется, то надо бежать.
Даже думать было больно. Тем более, думать о том, чтобы пошевелиться, но выбора не было: тьма сгущалась над деревьями, и так эгоистичными по части распределения света. В темных провалах между стволами начали мелькать неясные тени, тихий шепот множества голосов становился все ближе и ближе, охватывал кольцом, приближаясь. Альфонсо резко оторвался от дерева и, не обращая внимания на новый приступ острейшей боли, пошел вперед. Поначалу выходило плохо – ноги почему то решили разойтись в разные стороны, а тяжелое тело понесло налево. Руки, болтаясь, как плети, мешали сосредоточиться на ходьбе, стукая по заднице каждый раз, как Альфонсо пытался идти туда, куда хотел. В ступни и ладони кололи маленькие раскаленные иглы, прожигая мышцы до самой кости, и каждый шаг стал пыткой, ставящей под сомнение саму необходимость в ходьбе, да и жизни в целом, но потом, вдруг, резко полегчало. Альфонсо увидел глаза. Два красных, горящих пятна мелькнули между деревьями, в мозг стали врезаться шорохи длинных когтей, царапающих корку земли. Где –то в темноте, сквозь колючие кусты, ядовитый плющ, не снижая скорости, не таясь и не прячась ломилось большое, тяжелое животное, и Альфонсо прекрасно знал, что это волк. Он мгновенно забыл про боль и самоубийственные мысли – теперь он хотел жить так, как никогда раньше. Теперь тело бил в конвульсиях жуткий страх, растущий из самых глубин болезненно корчащейся души, леденил кожу, заставлял сердце разрываться от бешеного стука, а ноги – бежать, хотя Альфонсо прекрасно понимал – бежать бессмысленно. Нет в лесу зверя страшнее волка: шкуру его не пробивали даже созревшие шипы шиповника, хотя шипы шиповника пробивали стальные латы не очень хорошего качества. Своими десятисантиметровыми когтями волк легко срезали деревце одним ударом, если его диаметр не превышал девяти сантиметров, а бегал он очень быстро не из-за развитых мышц или длинных ног, а из за нехитрой траектории движения: если любой зверь, в том числе и человек, вынужден был петлять по лесу, огибая ядовитые растения, норы подземных червей или липкие деревья, то волк просто бежал напролом вперед, нередко принося с собой на шкуре куски коры или челюсти от почившего в бозе червя на ноге.
На последней секунде Альфонсо перепрыгнул через корни амалины – дерева, которое подрывало корнями землю вокруг себя, устраивая скрытую под слоем земли яму – ловушку, с сюрпризом в конце полета – острейшими корнями. Он едва успел заметить пятно особой травы, обозначающей границы ямы, чтобы не угодить в нее, как из кустов, не рыча, выпрыгнула большая черная туша.
Под самым ухом оглушающе звонко клацнула челюсть, и тут же затрещало на весь лес дерево – волк провалился в яму передними лапами, ударившись головой о край, отчего его пасть захлопнулась быстрее, чем он планировал ее закрыть.
Альфонсо на бегу достал нож – и бросился в заросли амалины, туда, где виднелась целая роща плотоядных деревьев – это был единственный шанс спастись, ну и отличная возможность напороться на острые корни. Он судорожно сжал рукоять короткого кинжала – такое оружие, конечно, волка только насмешит, но сдаваться совсем без боя, если дело дойдет до драки, Альфонсо не собирался.
Красно коричневые стволы спасительных деревьев были уже совсем близко, когда Альфонсо вдруг сжало легкие словно тисками, сильнейшая резь пронзила ноги от ягодиц до ступней, и он упал, не стесняясь орать от боли на весь лес. Снова ледяной волной ударил по голове ужас, потушил дикий крик, и Альфонсо захрипел, пополз в сторону зарослей, собирая руками и грудью павшую листву в кучу, словно лопатой. Затылком почувствовал он прерывистое сипение зверя, повернулся на спину, и огромная лапа наступила ему на грудь, четыре когтя прошли между ребер, в лицо дохнуло теплое, пахнущее дохлятиной, дыхание. Волк стоял прямо над ним – из ноздрей его вырывались фонтаны огня, глаза горели красной, бесконечной злостью, лапы и тело, покрытые большими буграми мышц, туго обтянутыми черной шкурой, чернеющей даже в темноте, с висящей из разорванной кожи гниющей плотью, роняли на Альфонсо больших, белых червей. Из обрамленной огромными зубами пасти вывалился синий, вонючий язык, с кончика его капнула слюна, зашипела на коже, прижигая словно тлеющим угольком.
Кариизий. Этим словом священники пугали прихожан заставляя нести денежку в копилку церкви за спасение от него. Это слово вселяло дикий ужас в любого, самого прожженного убийцу, маньяка, каннибала. Это слово, из-за которого преступники охотнее выбирали смертную казнь, чем час, проведенный в лесу.
Кариизий был домашним животным Сарамона, его самым жестоким убийцей, самым непобедимым демоном. Считалось, что от одного его жуткого воя, у самого храброго воина останавливалось сердце, ведьмы не появлялись в его присутствии, а остальные демоны его побаивались.
Альфонсо прекрасно знал, что это чушь: из- за деревьев, шевелящимися, черными пятнами, начали появляться и те и другие, наполняя полянку истошным, гортанным криком, воплями, смехом, улюлюканьем. Рогатые, двухголовые, покрытые бородавками, волосатые существа окружали его, скребли когтями землю, наполняли смрадом свежий лесной воздух. Одна ведьма-самая мерзкая, склонилась над Альфонсо – оторванные от ее страшной рожи лоскутки гниющей кожи щекотали ему лицо, пачкали теплой, шевелящейся слизью. Красными, кровоточащими глазами долго она смотрела на него, наслаждаясь его страхом, потом нижняя половина лица ее разорвалась, за хлопьями треснувшей кожи показались гнилые пеньки зубов.
– Боже, это рот! – вдруг подумал Альфонсо, хотя рот у ведьмы оказался там, где он и должен был бы быть, просто изначально его не было видно. Его уже не трясло от страха, его парализовало, кровь отхлынула от лица и пальцев рук. Альфонсо уже не боялся умереть, но что-то ему подсказывало, что простой смертью здесь не обойдется.
Кариизий наконец – то выдернул когти из Альфонсо – полилась теплая, густая кровь, затекая под одежду, поливая шевелящихся там червей.
– Не дергайся, сладенький, – гнилой, покрытый слюной и гноем рот ее прижался ко рту Альфонсо, кусая ему губы до крови, одновременно с этим он почувствовал удары ее острых когтей в живот. Задыхаясь затекающей в рот слизью, изо всех сил сдерживал он тошноту и рвотные позывы, и не мог пошевелиться, чтобы сбросить с себя костлявое, разлагающееся тело, которое вцепилось в него мёртвой хваткой. Вокруг оглушающе визжали ведьмы, хрипели демоны, облизывала тело Альфонсо ведьма, пока вдруг не зарычал Кариизий, и тогда все резко смолкли. В оглушительной тишине мерно раздавались гулкие шаги, от которых подбрасывало землю, повеяло жаром, запахло сладко – противным запахом горящего человеческого тела.
– Сарамон, – подумал Альфонсо. Страх постепенно оставлял его, поскольку жизнь его оставляла вместе с вытекающей кровью, и окружающие его создания казались не детищами ада, а просто уродливыми, недопохороненными недочеловеками. Он даже умудрился сесть, облокотившись на дерево, несмотря на угрожающий рык пса.
– Тихо, псина, – сказал он исчадию ада – почему то ему стало неимоверно хорошо и даже весело. Особенно смешили волосы в ушах пса-демона, словно у столетнего старика, они торчали куцыми пучками, колыхались на ветру.
Сарамон хоть и оказался горящим скелетом, обтянутым скворчащей кожей, пузырившейся черными волдырями, которые постоянно лопались с раздражающим звуком, но был совершенно не страшный, где то даже забавный, несмотря на то, что время от времени кидал в разинутый рот оторванную человеческую голову и дробил ей череп большими зубами. Был он ненамного больше просто высокого человека, но обладал поистине огромной, и очень эластичной пастью.
– Альфонсо дэ Эстеда, – голос его был похож на грохот камней, катящихся по склону скалы, – неужели ты думал, что можешь безнаказанно бродить по моим владениям?
– Сарамон, какая встреча! Полтора года брожу по лесу, все никак с тобой не встречусь. А насчет наказания не бойся – меня поцеловала твоя подружка, хуже уже ты мне точно ничего не сделаешь.
Альфонсо рассмеялся веселым, заливистым смехом, настолько заливистым, насколько позволяли больные ребра и сдавленные удушьем легкие. Все, что он сказал, казалось ему ужасно смешным, хотя все же где-то, далеко в чертогах разума, притаилась мысль о том, что все происходящее вокруг несколько странно, но она была робка, слаба и молчала в тряпочку.