Монахи-волшебники

Сунлин Пу

В этот момент Лу-юнь заявила отцу:

– Сестра говорит, что надо бы вычеркнуть слово «подходящ».

Публика не понимала. Однако Хуань, боясь, как бы эти слова не были издевательством, не решился расспрашивать далее.

Ван кончил декламировать и опять сообщил общий отзыв о сочинении, в котором было написано следующее:

Барабан из гэ⁴⁷ раз ударит —сразу тысячи цветов упадут.

Фан-юнь опять, прикрыв рот, говорила

с сестрой, и обе они так смеялись, что не могли поднять головы.

Лу-юнь снова сказала вслух:

– Сестра говорит, что барабан из гэ должен бы, собственно, ударить четыре раза!

Публика опять не поняла. Лу-юнь открыла рот, желая сказать, но Фан-юнь, сдержав смех, крикнула на нее:

– Посмей только сказать, девчонка! Забью насмерть!

Публика пришла в большое смущение, и все стали друг перед другом высказывать догадки… Лу-юнь не вытерпела.

– Вычеркнуть слово «подходящ» – это значит тогда: «Что ни знак, то больной, и, следовательно, не идет»⁴⁸. «В барабан ударить четырежды» – это значит: «Не идет, и опять не идет»⁴⁹.

Публика хохотала.

Хуань сердито выбранил дочь. Затем он встал со своего места и налил Вану чарку, извиняясь перед ним бесконечно…

Раньше Ван, хвастаясь и кичась своим талантом и своею славой, совершенно искренне не признавал тысячелетий… Теперь же, когда дошло до такого унижения, дух его как-то осекся, упал… Он сидел и только потел, потел неистово.

Хуань, желая польстить Вану и утешить его, сказал:

– У меня, кстати, есть одна фраза: «У почтеннейшего Вана на теле нет ни одной крапинки, которая напоминала бы яшму»⁵⁰. Прошу всех за столом дать ответное построение!

Еще не успела публика справиться с антитезой, как Лу-юнь, в тон отцу, уже говорила:

– У досточтимого Миня на голове, – еще проведи он полвечера, – сейчас же образуется черепаха⁵¹.

Фан-юнь⁵² усмехнулась, но сердито прикрикнула и ущипнула девочку за бока.

Лу-юнь выскользнула и убежала.

– Разве я вмешиваюсь в твои дела? – сказала она. – Ты же ругаешь его все время и не считаешь это проступком… А если фраза от кого другого, так уж и не позволяется?

Хуань крикнул ей, чтоб убралась, и она наконец со смехом ушла.

Соседи-старцы стали прощаться. Служанки проводили мужа и жену во внутренние покои, где их окружали лампы, свечи, ширмы, постели и всякая другая изысканная и отборная мебель. Ван поглядел еще и увидел в самой спальне, в альковах, целые этажерки костяных застежек⁵³: нет такой книги, которой бы здесь не было. Стоило осведомиться о чем-либо трудном, как бы незначительно то ни было, книги, как эхо, отвечали бесконечностью⁵⁴. Вот тут только Ван уразумел, наконец, безмерную безбрежность⁵⁵ и познал стыд.

Дева позвала Мин Дан, и сейчас же в ответ на зов прибежала та, которая рвала лотосы, после чего Ван только и узнал ее имя.

Вану неоднократно приходилось сносить от жены насмешки и оскорбления, и он уже стал бояться, что на женской половине он лишается уважения. К счастью, хотя Фан-юнь на словах была резка, но в самой спальне, за занавесями, все-таки любилась и миловалась.

Вану жилось покойно. Делать было нечего – и он декламировал и напевал стихи. Жена сказала ему раз:

– У меня, дорогой муж, есть для вас хороший совет. Не знаю, согласитесь ли вы только его достойно принять?

– Что же это за совет? – спросил Ван.

– Начиная с сегодняшнего дня не писать стихов, это один из путей, ведущих к прикрытию своей грубости.

Ван был сильно посрамлен и с этих пор, как говорится, «оторвал кисть»⁵⁶.

С течением времени Ван стал все чаще заигрывать с Мин Дан и как-то раз заявил жене:

– Мин Дан – моя благодетельница: она спасла мне жизнь. Я бы хотел, чтобы мы обратили на нее внимание и словом, и делом.

Фан-юнь была согласна; и теперь всякий раз, как в комнатах чем-нибудь развлекались, звали Мин Дан принять участие. У нее и у Вана чувства разгорелись еще сильнее. Иногда он давал ей понять это не только взглядом и выражением лица, но и жестом руки. Фан-юнь стала понемногу замечать это и осыпала мужа упреками и бранью. Ван только отмахивался, употребляя все усилия, чтобы как-нибудь от нее отвязаться.

Однажды вечером он сидел с женой и пил вино. Ему показалось скучно, и он стал уговаривать жену позвать Мин Дан, но та не согласилась.

– Милая, – сказал тут Ван, – нет ведь такой книги, которой бы ты не читала. Что же ты не помнишь эти слова: «Одному наслаждаться музыкой…»⁵⁷ и так далее?

– Я уже говорила вам, – отвечала Фан-юнь, – что вы бестолковы! Сейчас это вы доказали с еще большей очевидностью: вы не знаете, кажется, где в этой фразе полуостановка и остановка. Надо прочесть так: «Один хочешь, – да, это веселее, чем если другие хотят. Спроси об удовольствии: кто его хочет? – Отвечу: не я!»⁵⁸

Засмеялась и прекратила разговор.

Как-то раз случилось, что Фан-юнь с сестрой отправились в гости к соседней девушке. Ван воспользовался их отсутствием, сейчас же вызвал Мин Дан, и они предались наслаждению. К вечеру Ван почувствовал в низу живота небольшую боль. Боль прошла, но передняя тайная вещь целиком вобралась внутрь. Страшно напуганный, Ван сообщил об этом Фан-юнь.

– Это уж, конечно, милая благодарность Мин Дан, – сказала она ему.

Ван не смел скрыть и изложил все начистоту.

– Скажу тебе по правде, – отвечала она, – эту беду, которую ты сам же наделал, нет возможности поправить никакими мерами. Раз не болит, терпи.

Прошло несколько дней, улучшения не было. Ван пребывал в тоске и унынии, радостей стало маловато. Фан-юнь понимала его настроение, но не интересовалась и не расспрашивала. Она только глядела на него в упор, и осенние воды ее глаз так и струились, светлые, чистые, словно утренние звезды.

– Про тебя, милая, – говорил ей Ван, – можно сказать словами: «Если на душе чисто, то зрачки прозрачны».