Монастырек и его окрестности. Пушкиногорский патерик
Шрифт:
Как жизнь завела Гену в монастырь, судить не берусь. Ходили какие-то слухи о брате-самоубийце, которого Гена пришел отмаливать да так и остался в монастыре, почти сразу превратившись в живую легенду, которую показывали туристам и паломникам и у которой просили автограф.
Теперь же это явление звали отец Фалафель, и он уже который год выполнял работу псаломщика, то есть разжигал кадила, следил за чистотой в храме, смотрел за свечами, протирал иконы и подменял кого-нибудь в чтении псалмов, если этого требовали обстоятельства. При этом делал все это он, не ропща и не утомляя никого своими стонами
Говоря о Фалафеле, нельзя было не вспомнить, что отличительной чертой его характера была вера. Не та вера, о которой писали святые отцы и о которой апостол Павел сказал, что она видит гадательно, словно сквозь закопченное стекло, а та, которая немедленно верила всему, что она услышала, или тому, что ей рассказали, так что в голове отца Фалафеля всегда была такая каша, разобраться в которой не было никакой возможности.
Скажут, допустим, отцу Фалафелю, что отец игумен отошел в лучший мир, так Фалафель пойдет рассказывать об этом всем, кого встретит по пути, пока не нарвется на самого наместника, которому он тоже чуть было не расскажет о том, что тот уже благополучно усоп.
Скажут Фалафелю, что отец Иов завербован ФСБ, чтобы следить за настроениями среди монахов, как он тут же уже бежит рассказывать об этом всем встречным-поперечным, и при этом с такими подробностями, которых не было прежде.
Скажут ему, допустим, что на самом деле Серенька Цветков не хулиган и забулдыга, а великий молитвенник, который за ночь целиком читает без перерыва всю Псалтирь, как уже бежит отец Фалафель разнести эту новость по всему монастырю и даже, под хихиканье братии, подойдет, бывало, к Сереньке под благословение да тут же ручку ему и поцелует.
И все это надо было понять, исследовать и проанализировать, так что, даже оказавшись сегодня на хоздворе, отец Фалафель страдальчески морщил лоб, размышляя над тем, что сегодня утром сообщил ему под большим секретом отец Ферапонт. А сообщил он ему новость, от которой у отца Фалафеля приятно заныло в животе и захотелось говорить какие-то смешные глупости, потому что принесенная отцом Ферапонтом новость заключалась в том, что по всему выходило, что отца Фалафеля должны были вот-вот назначить монастырским благочинным, а, соответственно, отца Павла из благочинных погнать, поскольку он с этой работой перестал справляться.
«Прямо в ближайшее время», – говорил отец Ферапонт, глядя на отца Фалафеля чистыми и невинными глазами.
«Но ведь я не готов, не готов, – отвечал отец Фалафель, испуганно глядя перед собой через толстые линзы очков. – Это ведь ответственность какая, ты только подумай. Шутка ли, был ничего, а вдруг стал благочинным, да еще с таким наместником, что не будешь знать, как и ноги унести».
«Бога благодари и на Бога надейся, – говорил отец Ферапонт, едва сдерживая смех, что было, конечно, не очень хорошо, но уж смешно так, что дальше некуда.
«Бога-то, это конечно, – задумчиво тянул Фалафель, морща лоб и подняв голову к небу. – Но только тут еще особый подход нужен, чтобы польза была, а не так, как это у нас обычно бывает, когда один тянет, а шестеро ему советы дают».
«Вот будешь благочинным и обустроишь все, как посчитаешь нужным», – сказал отец Ферапонт, чувствуя, что очередной розыгрыш отца Фалафеля вполне удался.
«Но почему, почему именно меня?» – снова засомневался отец Фалафель, и лицо его сразу стало серьезным.
«А кого же, по-твоему? – спросил Ферапонт. – Нрава ты тихого, не кричишь, не воруешь, пьешь умеренно и с женским полом тоже не замечен… Так кого же еще, если не тебя?»
«А что?.. И очень даже может быть», – подумав, подхватывал отец Фалафель, и лицо его при этом озаряла светлая улыбка – так, словно после долгих мытарств ему, наконец, попалось то, что он долго и безуспешно искал.
С этой улыбкой он и вошел на хозяйственный двор, где три раза истово перекрестился на висевший над воротами монастыря образ Спасителя, а затем оглянулся по сторонам, явно ожидая встретить какого-нибудь знакомого.
Знакомый этот вскоре действительно появился и оказался не кем иным, как Сергеем-пасечником, который обосновался в монастыре совсем недавно, но уже умудрился повздорить и с благочинным Павлом, и даже с самим игуменом, за что и был отправлен в ссылку на пасеку в деревню Глухово, из которой вернулся сегодня по случаю ярмарки и воскресного дня. Никакой другой информации о нем не было, если не считать, конечно, небольшой записи в личном деле, из которой следовало, что совсем недавно был Пасечник офицером КГБ, откуда после долгих мытарств был комиссован и с самыми благими намереньями постучался у входа в святую обитель, надеясь обрести здесь долгожданный покой.
Подойдя, Сергей-пасечник улыбнулся и сказал:
«Ну-с?.. И какие наши планы?»
«Тихо, – сказал отец Фалафель, прикладывая палец к губам, – не видишь?.. Сейчас запрягут, и прощай наша прогулка».
«Да кто нас запряжет-то?» – не понял Пасечник, не слишком хорошо пока еще разбирающийся в тонкостях монастырской жизни.
«Да кто угодно, – ответил отец Фалафель и еще раз с чувством перекрестился на икону Спасителя – Тут для этого любителей хватает, можешь не сомневаться. Только успевай уворачиваться».
«Неужели стучат?» – догадался Пасечник.
«Еще как», – подтвердил отец Фалафель.
«И кто же, если не секрет?» – поинтересовался Пасечник.
«Да все! – твердо сказал отец Фалафель и добавил, вызвав удивление на лице собеседника. – Все, кому не лень».
Сказанное было, конечно, преувеличением, однако прозвучало вполне убедительно, тем более что не требовалось быть ни большим провидцем, ни доносчиком, чтобы с одного взгляда догадаться, что, встретившись в это воскресное утро на хозяйственном дворе, Фалафель и Сергей-пасечник затеяли что-то явно противозаконное, так что достаточно было посмотреть на озирающегося по сторонам Пасечника или истово крестящегося в десятый раз отца Фалафеля, чтобы сообразить, что дело тут было явно нечисто, а оставаться на хозяйственном дворе дальше было опасно.