Монастырские утехи
Шрифт:
сито, мы двинулись в путь. Но тут потеряли дорогу и заплутались...
Мы уткнулись носом во что-то вроде стеклянных стен, высоких, до самого неба, глядя
на которые у нас кружилась голова. Счастье еще, что откуда-то взялся местный житель
и вывел нас по одному на свист, точно овец. Сквозь цепенящий туман человек маячил
перед нами гигантским призраком, и мы с трудом его угадывали.
Его голос вёл нас, как колокольчики стада, пока мы не добрались
тут он исчез.
После долгих плутаний — я то скользил и падал, то меня вели под мышки, а иногда
тащили почти на закорках (верхом я ехать боялся), ночью мы добрались до
охотничьего домика на горе, славящейся своими глухарями, и я упал без сил.
Здесь ужасная погода долго не унималась — вьюги, снег с ветром, задувавшим с сотни
сторон одновременно. Барометр неуклонно стоял на буре. После нескольких
потерянных дней охотники, поглядев на взъерошенные вершины, поспешили покинуть
меня. Без сомнения, я приносил несчастье! Со мною остались только лесники, с
которыми мне удалось объясниться. Они поняли, что я любой ценой должен
запечатлеть глухарей, а главное — снять их знаменитые свадебные игры. Но и они,
степенно улыбаясь из-под усов и указывая на мои аппараты, спрашивали:
— Вы что же это, барин, хотите с этими зверями подойти к глухарям?
И объясняли мне, какие трудности испытывает даже закалённый охотник, столь же
ловкий и гибкий, как рысь или лисица, прежде чем подкрасться к этой самой чуткой и
подозрительной птице.
Едва лишь тучи рассеялись и можно было двигаться, как я назначил операцию.
И вот ни свет ни заря я ощупью плутаю по лесу, и ботинки мои чавкают от воды, а
брюки мокры по самые колени; передо мной между деревьями крадутся лесники,
прислушиваясь, не раздаётся ли знаменитое токование.
Так несколько дней подряд мы, сонные и дрожащие, безрезультатно колесили по всей
округе вплоть до верхних лиственниц, что у полян, где мы установили незаряженные,
похожие на пушки аппараты. Кто-то один оставался держать бедных лошадей, чтобы те
не вздумали тронуть с места или заржать — надо было хватать их за морды и чуть не
душить. Постепенно лиловый свет заскользил сквозь плети елей, и блёклая заря
обиженно глянула на нас. День вставал сумрачный, сморщившись от холода, и нам
следовало возвращаться... Час глухариного тока снова миновал, и мы с жалостью
поглядели друг на друга — на мокрые носы и глаза, красные от бессонницы. Да что там
говорить! То ли из-за хмурой погоды, то ли срок свадьбы прошел, только глухарей
никакими
В конце концов мои сопровождающие — многие из них были взяты по принуждению,
— измученные и голодные, попросились домой: кто на службу, кто к своим
хозяйствам...
Я отблагодарил их деньгами и отпустил с миром, как и своего помощника, тщедушного
юношу, которого разобрал такой насморк, что он ни на минуту не переставал чихать и
тем самым огорчал меня, поскольку мог спугнуть глухарей.
Сам я упрямо решил остаться. Невозможно было обмануть доверие премьера.
Добросердечные лесники отдали мне лошадь и покинули на другой стороне горы на
попечение пастухов, расположившихся здесь со стадом на летнем пастбище. И на
пороге утра, грязного, как щелочной раствор, я оказался один и провожал долгим
взглядом счастливцев, которые поспешно спускались к теплу, еде и отдыху.
Стадо, державшееся у старой седловины, состояло более чем из ста коров и быков-
производителей. Днем оно бродило по горам в поисках пищи под присмотром
пастухов. Вечером же собиралось в поместительном загоне, огороженном березовыми
горбылями, которые сцепляли крепкие петли. Пастухи отдыхали в отсеке из плохо
пригнанных бревен; туда задувал ветер и ел глаза смолистый дым от очагов без труб,
на которых варилась в чугунных котелках мамалыга. Было среди них и несколько
женщин — одни помогали пастухам, другие пришли снизу со своими коровами.
Люди приняли меня с недоумением, но благожелательно. Долго дивились на моё
«оружие», считая, что аппараты — нечто вроде пулеметов для охоты. А потом
изумились ещё более, когда узнали, на что они мне, в особенности когда услышали о
приказе начальства, приведшем меня в горы... Поскольку охота не была их профессией,
они долго советовались, что со мною делать. Глухарей там решительно не было. Один
из них говорил, будто дичь вроде бы водилась ниже, в болотах. Другой — будто она
улетела выше, к бурелому. Большинство же никогда её не встречали, сколько ни
бродили по ущельям.
Чтобы разрешить это недоумение, один старый чабан предложил позвать Бодуна,
старосту всей лесной живности. Все равно тому нечего делать. Другие ополчились на
него: зачем приводить сюда этого негодяя? И разгорелась перебранка, в которой
приняли участие и женщины — они были на стороне неизвестного старосты и
восхваляли его сообразительность и ловкость.