Монастырские

Мамыко Галина

Жену с детьми Сергею Поликарповичу вернули, а вот её родителей – расстреляли. За «неприязненное отношение к Советской власти». Говорили, что когда чекисты взяли провинившихся под руки, то отец Анны Сергеевны оттолкнул от себя человека в форме. Это затем было зафиксировано в протоколе в качестве наглядного подтверждения антисоветских настроений обвиняемых. Записали также и ещё одно доказательство враждебного настроя к Советской власти: «Переглянулся с женой и вздохнул с большой скорбью».

Узнав о расстреле тестя с тёщей, Сергей Поликарпович, человек далеко не бессердечный, был искренне огорчён. Он не мог смотреть на убитую горем жену, запил и решил

покончить с собой. Своё решение он осуществить пытался всерьёз и даже не один раз. Для этого он выходил на улицу и кричал, что идёт вешаться. Приходили соседи. Ждали. Потом связывали пьяного Сергея Поликарповича той самой верёвкой, из которой он пытался скрутить петлю.

Анна Владимировна год отпаивала едва не сошедшего с ума травяными чаями. Борьба за здоровье несчастного в какой-то степени смягчила её горе и не дала разорвать супружеские отношения. Но вот потом…

Самое страшное горе пришло вместе с приездом к ним в семью из Днепропетровской области дальнего родственника – Михаила Монастырского. Был дядя Миша известен в роду как путешественник-попрошайка. Ездил по городам и весям от одних к другим ближним и дальним Монастырским за «куском хлеба». Приезжал обычно с двумя пустыми чемоданами в надежде на их заполнение – хоть едой, хоть одеждой. Клянчил со слезами, рассказывал, что на Украине ждут его пять детей. В этот свой приезд привёз дядя Миша в семью Монастырских не только два пустых чемодана, но и заразную болезнь из украинских земель, где в ту пору свирепствовала массовая эпидемия, скрываемая от широкой общественности советскими властями. Вместе с дядей Мишей забрала малярия из жизни троих старших детей Монастырских, оставив родителям Богдана, моего отца.

Мечта Анны Владимировны Монастырской (в девичестве – Болезненной)

/рассказ Кати Небылицы /

– Отче наш, иже еси на небесех…

– Отче-отче… Не надоело? Ложись. Ночь. Ни твоему «Отче» спать не даёшь, ни мне.

Анна прислушивается. Шарканье, шаги, стук дверей…

Она возвращается к бормотанию.

Муж заглядывает в комнату:

– Анька. Одурела? Говорю, спи, ночь ещё.

Она задувает лампадку. Уходит к кровати и, не снимая байковый халат, ложится. Муж смотрит, как она укрывается, как подталкивает под бока одеяло.

– И чего я в тебе нашёл?

Она молчит.

– А то, может, пустишь к себе? Вдвоем-то получше… А?

Анна показывает из-под одеяла дулю.

– Вот-вот, я ж и говорю, ничего в тебе нет. А ты ещё спрашиваешь, почему молодых ищу, – говорит муж.

Она приподнимается на локоть, хочет что-то сказать. Вспоминает, что собралась причащаться. Укрывается с головой, бормочет: «Господи, помилуй».

– Прокурор тебя помилует, – говорит муж и уходит.

Она прислушивается.

Слышен скрип кровати – ага, укладывается…

Послышался храп – ну, наконец-то.

Она зажигает свет. Встаёт на молитву.

После молитв достает из серванта бутыль. На бутыле клейкой лентой прикреплена бумажка. На бумажке от руки написано крупными печатными буквами: «Крещенская вода». Рядом нарисован крестик. Из холщового мешочка вынимает кропило. Кропит святой водой себя, комнату. Снимает тапочки, на цыпочках босиком

крадётся в зал. Кропит книжный шкаф.

– Молоко-о-о! – доносится с улицы.

Анна идёт в мужнину комнату. Закрывает форточку. Муж спит, накрыв голову подушкой.

Она бросает взгляд на часы. Пора выходить…

– Владимировна! Молоко-то, а? Утреннее, парное!

Анна кланяется в ответ, прикладывает палец к губам. Слышно, как шебуршит ветер в сухих листьях.

– Не, молчать нельзя, – говорит молочник. – Я так и молоко не продам, если молчком стоять. А ты почему ничего не покупаешь? Опять пост, что ли? Ваши посты церковные: сплошные убытки. Сергею хоть возьми, ему же в церкву не надо!

Она уходит. Голос за спиной всё тише.

Идёт мелкими старушечьими шажками, пришёптывает: «Господи, помилуй!»

В церкви сумрак. Шорохи, шелест. На скамьях вдоль стен несколько женщин молча ожидают начала службы. Мужчина в дорогом нарядном костюме, при галстуке, быстрым шагом прошёл, приложился к иконам, поставил три толстых свечи, поклонился, так же быстро ушёл. Слышится перезвон, дьякон готовится кадить, сейчас выйдет. Молодая высокая девица в черном казённом фартуке ходит между подсвечниками, зажигает с вечера оставленные свечи. Зевает, крестит рот, поправляет съехавшую на глаза косынку. Собираются певчие. Юноша-чтец в центре храма разложил на аналое богослужебные книги, зажёг настольную лампу.

К группке исповедников направляется священник с Евангелием и медным крестом в руках.

Перешёптывания затихают.

– Согрешила многословием, осуждением, гордостью… – громко зачитывает с заранее приготовленной записки старуха в наутюженной длинной юбке, волосы спрятаны под белой косынкой, на ногах носки толстые, шерстяные, и домашние тапочки с задниками, поверх тапочек блестящие калоши.

– Тугая на уши, себя не слышу, – поясняет старуха

Анна старается не вникать. Но услышанное о чужих грехах мешает. Мысли тут как тут.

Борьба с помыслами – дело трудное. Только зазеваешься, как дурную мысль и проворонишь.

Со священником Анна говорит о наболевшем.

– Муж на партийных должностях был. Дома шкаф – в книгах Ленина, Маркса. Не могу его уговорить выкинуть.

– Помолитесь усердно – Бог вразумит.

– Мне бы и от вас совета какого, батюшка.

– Старайтесь покрывать всё любовью. Со смирением подобает относиться к немощам ближних.

Идёт ставить свечи. Размышляет. Озадачена. Конкретно о книгах духовник так ничего и не сказал.

После службы Анна Владимировная дожидается приятельницу:

– Наталья Ивановна, вместе пойдём домой?

За церковной оградой, перекрестившись, идут под руку, не спеша. Людей мало. Колокола отзвонили. Тихо. Две нищенки у ворот. Проезжая часть дороги пока без машин. Дворники в оранжевых фартуках метут листья.

На пустых перекрёстках женщины смотрят на светофор.