Монограмма

Иванченко Александр Львович

Посредством этих упражнений йогин учится понимать, что материя, или форма, во всех своих проявлениях является всецело продуктом воли, если его ментальные силы достаточно развиты посредством йоги. Сначала ученик понимает это на примере сновидений. Затем он понимает, что природа всех вещей, воспринимаемых чувствами в бодрственном состоянии, столь же нереальна, как и во сне. Распространяя опыт сновидений на так называемую реальность, йогин делает еще один шаг к Недвойственности. Достигнув мастерства в этой практике, йогин распознает оба эти состояния — состояние сна и состояние бодрствования — как иллюзорные.

Наполнена третья кринка молока.

Из записей Лиды.

Отчего даже праведные попытки духа изобразить мир таким, каков он есть, так диссонируют с нашим чувством правды? Отчего такими нелепыми выглядят попытки изобразить жизнь в формах самой жизни? Отчего столь очевидны малейшая ложь, всякая неискренность и фальшь, всякая неистинная ситуация жизни? Отчего они тотчас повергают нас в уныние? Отчего уныние всегда имеет метафизический оттенок? Именно оттого, что так называемая действительность не обладает реальностью и лишь иллюзорна; она не поддается изображению в своих собственных формах, ибо не может черпать силы из мнимости; мнимость, почерпнутая из мнимости, дает большую правду искусства. Именно потому, что «действительность» лишена реальности, иллюзорна, уже первое отклонение от истины становится чудовищно очевидным. В проявленном мире нет ни одного подлинника, ни одного оригинала; все только слепок со слепка, копия с копии, копия копии с копии — а не с оригинала. Ибо феноменальный мир уже сам является кажимостью и ложью, он уже сам — копия и отражение, неправедное искажение Вечного. И если первая копия (мир феноменов), обладая всеми чертами мнимой достоверности (потому что подлинник вечно скрыт от непосвященных), еще как-то сходит за оригинал, то уже всякая последующая — нет, как бы мы ни старались исказить Реальность — в форме ли прямой лжи или лжи так называемого «реалистического» искусства. Но преобразующее и вечно творческое значение всякой неправды состоит в том, что она, искажая оригинал, все же мистически возвращает нас к нему, ибо ни одна видимость не обходится без реальности, как отражение, пусть самое искаженное, — без подлинного объекта.

Бог, попытка нашего представления о Нем — есть попытка увидеть оригинал, а не отражение.

№ 86. Она все придумывала сама, даже в детстве, переиначивала все игры, переименовывала все имена. Никакой установленный (до нее) порядок не устраивал ее. Любопытно, что авторитет для нее был тем значимее, чем он менее претендовал на непререкаемость, то есть чем больше он допускал вторжение ее, Али, прихотей, воли, интерпретаций. То есть чем больше этот авторитет соглашался быть авторитетом ее, Али, и только ее. Ее истинные авторитеты — это никогда не всеобщие кумиры, это всегда ее, ею изобретенные идолы: какой-нибудь третьеразрядный музыкант, певец, книга. Портрет какого-то наполеоновского маршала (не Наполеона!), кажется Нея, висел у нее над койкой. Кстати, к военным Аля (как и все неуверенные, колеблющиеся в себе люди) питала постыдную слабость. Здесь Аля отдыхала от своих капризов и вечного своего скепсиса. Лида считала, что в военных Але нравится прежде всего именно непререкаемость мнимого, безусловность вымышленного. Прямая воля, прямое высказывание, форма. Между прочим, фото № 1 в их семейном альбоме она никогда не подвергала сомнению — ни самое его существование, ни его почетное место. Уважала.

№ 90. После болезни Лида вернулась в Сосновку. В доме лежал иней, окна доверху замерзли, двор занесло снегом. Бедный Кустик так и умер, закоченев от холода, прижавшись к печи. Лида привезла ему молока.

Было воскресенье. Она жарко натопила печь, надела полушубок и валенки и пошла в лес. Было так тихо, как бывает лишь в январе, после только что выпавшего снега. Она неспешно шла по зимней безмолвной тайге, всей кровью чувствуя ее подспудную жизнь. Она чувствовала, что приближается к чему-то такому, чему названия в ней еще нет, чье имя, может быть, вне слов. И ее внутренняя речь умолкла.

Мелькнул красноголовый дятел, застучал своим долгим клювом, вслушиваясь в собственное эхо; серое крошево трухлявого дерева,

мелких сучьев, коры, игл полетело на нее откуда-то сверху. Она подняла глаза. Мертвое сохлое дерево с обрушившейся корой возвышалось над ней. Впитав в себя ее взгляд, дерево содрогнулось всем телом, роняя последние сучья, застонало, и Лида поняла, что этим деревом было познано нечто такое, чего не знает никто другой, не только люди, но даже другие деревья, весь лес. Она поняла, что дерево только что умерло, но умерло не так, как умирают люди — чтобы не быть, а умерло для жизни, чтобы жить. Дерево вдруг опять содрогнулось и застонало всей своей надсадной снастью, кивнуло ей далекой вершиной и начало падать. И вдруг остановилось, замерев. Нет, это было не дерево, человек. Оно было выше жизни и смерти, потому что знало больше.

Лида подошла к дереву вплотную и обняла его за погибающий ствол, стоя по колена в снегу, вдыхая морозный воздух. Она услышала живой ток крови в дереве, гул невысказанной тоски и еще нечто такое, чего нельзя уже вместить в слова. Это нечто не было раньше, а только что случилось, произошло при ней — до всяких ее слов и даже до ее понимания этого; дерево просто впустило ее в это нечто, раскрыло свои объятия, отдало его — и само отошло. И до того, как отошло, оно поняло ее, сказало, что поняло, — и упало.

Это было полное, совершенное, абсолютное понимание ее, Лиды, полное приятие всего ее состава, со всем ее сбывшимся и несбывшимся прошлым и настоящим, но еще больше — с будущим. Оно знало ее всю, принимало всю, и это было не просто приятие хотя и близкого, но другого, но отождествление его с нею, даже совпадение их друг с другом, соединение разъятой злом природы, вновь обретенный член тела, язык, корень, ветка, игла, часть души, сама душа. Но словом этого было не обнять, потому что, найди она сейчас это великое слово, оно само бы стало этим деревом, ей самою, деревом-ею, ею-деревом. Она приникла к упавшему дереву и растворилась в нем.

ЧЕТВЕРТАЯ КРИНКА МОЛОКА. Сегодня я буду учить тебя Трем Покоям; Покою тела, Покою речи, Покою разума.

Покой тела. Прими Буддхасану, позу лотоса, или сядь со скрещенными ногами. Ноги прочно замкнуты в замок. Руки расположены ниже пупка, правая ладонь на левой. Это поза равновесия. Выпрями спину. Опусти диафрагму. Пригни шею; подбородок должен касаться груди. Язык упирается в нёбо.

Обычно разум управляется чувствами. Больше всего — зрением. Именно зрение главным образом довлеет над ним. Поэтому, не мигая, не двигаясь, дыша ровно, сосредоточь свой взгляд примерно на расстоянии трех шагов. И когда ходишь, гляди не дальше.

Эти семь приемов называются семью методами Вайрочаны. Они составляют пятеричный метод вызывания глубокой концентрации физическими средствами. Буддхасана регулирует вдох. Равновесие тела уравновешивает жизненный жар. Выпрямление позвоночника и расширение диафрагмы регулируют нервный флюид, проникающий тело. Сгибанием шеи регулируется выдох. Помещение языка на нёбо, вместе с фиксацией взгляда заставляет жизненную силу, прану, войти в сушумну (центральный канал позвоночника). Пять пран, вступивших в сушумну, открывают двери другим пранам, и тогда возникает Мудрость Невосприятия, или Непознания, иначе известная как телесное спокойствие или неподвижность тела: тело пребывает в своем истинном состоянии. Это — Покой тела.

Покой речи. Соблюдение молчания после удаления отработанного воздуха из легких, или выдоха, называется Покоем, или Неподвижностью, речи: речь пребывает в своем истинном состоянии.

Не думай о прошлом. Не думай о будущем. Не думай о настоящем. Не думай о том, что ты погружен в созерцание. Не рассматривай Пустоту как ничто.

На этой стадии не пытайся анализировать каких-либо вошедших в тебя восприятий, но хотя бы в течение небольшого промежутка времени сохраняй нерушимую концентрацию, удерживая тело таким же спокойным, как тело спящего ребенка, а разум — в его естественном состоянии, то есть свободным от всех мыслепроцессов. Это — Покой речи.