Монограмма
Шрифт:
Один цзюань этой сутры был записан учеником Хоэй-нэна, последователем и распространителем Дхармы, монахом Фа-хаем, получившим наставление о Бесформенном.»
Лида вздрогнула. Это была знаменитая сутра Шестого патриарха, которую она разыскивала по всем библиотекам страны, заказывала даже на международный абонемент, но неизменно получала отказ. Она уже и не надеялась получить текст, но вот какой-то доброхот, явно частное лицо, прислал ей наконец эту сутру. За что ей такая удача? Она много слышала об этой чаньской сутре, совсем уже отчаялась ее найти — кто же этот человек? Лида вспомнила о пустом ящике и улыбнулась. Она все поняла.
— Читай, мама, читай! — весело затормошила мать Настя, оборвав ее размышления. — Вечно ты останавливаешься на самом интересном!
— Это будет наша сегодняшняя вечерняя сказка? — улыбнулась
— Конечно! Читай же! — вскрикнула в нетерпении Настя.
Лида перекрутила пленку на следующий кадр и стала читать дальше:
«1. Однажды Учитель Хоэй-нэн взошел на свое высокое сиденье в монастыре Та-фан и изложил Дхарму Махапраджняпарамиты (великого совершенства Мудрости), передавая учение о Бесформенном. Среди присутствующих были монахи, монахини, правительственные чиновники, конфуцианские ученые, даосы, миряне, всего около тысячи числом. Среди присутствующих был также и Вэй Цюй, наместник округа Шаочжоу, приказавший находящемуся здесь монаху по имени Фа-хай записать это учение для блага будущих поколений, с тем чтобы каждый, вставший на Путь, не сошел с него. И все глубоко внимали великому Учителю, Шестому патриарху Хоэй-нэну.
2. Учитель Хоэй-нэн сказал: „Познающие добро, очистите свой разум и сосредоточьтесь на Дхарме Праджняпарамиты. Наша собственная природа есть семя Бодхи (мудрости, приходящей с Просветлением) и изначально не запятнана и чиста. Узрев ее, мы достигаем Буддства“.
И учитель замолчал, сам обретая чистоту разума и твердость сердца. Успокоив разум, он продолжал:
„Мой отец, уроженец Фань-яня, был несправедливо изгнан с государственной службы и сослан в Линьань. Он жил среди простолюдинов и выполнял самые тяжелые работы и умер, когда я был еще совсем дитя. Об этом мне рассказала моя бедная мать, когда я подрос и мы перебрались жить в Наньхай. Мы мыкали горе и терпели нужду, моя старая мать служила в богатых домах, а я продавал хворост на рынке. Однажды какой-то незнакомец подошел ко мне на рынке и сделал знак идти за ним. Я взвалил вязанку на плечо и пошел с ним на постоялый двор. Этот человек щедро расплатился со мной, и, когда я выходил от него, я увидел монаха, читавшего у очага сутру. Он читал ее вслух и как бы не замечал меня, перебирая свиток. Мое сердце взошло и разум затрепетал, когда я прослушал ее. Я почувствовал в себе движение Праджни, и мой разум был пробужден. Я спросил этого человека, что за сутру он читал, так она понравилась мне. Он сказал, что это была Алмазная сутра — Ваджраччхедикапраджняпарамита-сутра. Тогда я спросил, откуда он пришел и кто его учитель. Он ответил, что получил эту сутру от Пятого патриарха, Его Святейшества Хун-жэня, которому воздал поклонение в его монастыре Фэнмушань на Восточной горе, что в уезде Цичжоу. „Это в месяце ходьбы отсюда, — сказал он. — Тысяча учеников ищет Просветления под его началом. Учитель говорил, что лишь одна гатха этой сутры может пробудить Бодхи“.
Услышав это, я понял, что должен идти туда, чтобы стать учеником Пятого Патриарха. Я понял это как знак моей доброй кармы, ибо не каждому удается услышать эту Алмазную сутру, и этот человек не зря повстречался мне. Я поблагодарил его, и он дал мне десять серебряных монет, чтобы я отдал их моей бедной матери. Зайдя домой и попрощавшись с ней, я тут же пустился в дорогу…“»
Лампочка в диапроекторе задымилась и погасла. Настя заснула, неудобно положив голову на стульчик и обняв Степу. Марина Васильевна возилась на кухне. Лида быстро уложила дочку, разобрала постель, включила настольную лампу, заправила пленку в просмотровую лупу, легла поудобнее и принялась с жаром читать. На дворе бесновался ветер, скрипели деревья, шел дождь…
День заканчивался, а Ли Ду продал сегодня только одну вязанку хвороста. Он стоял на пронизывающем ветру, зажав в руке мелкую медную монету, и думал о том, что они будут сегодня есть с матерью. Этих денег не хватит даже на горстку риса, а они еще задолжали за жилье. Правда, его матери обещали отдать долг за работу в богатом доме, но ведь богачи никогда не выполняют своих обещаний. Рисовые циновки, которые она плела, были, наверное, в каждом бедном доме их города, хворост, который он собирал, согревал каждый бедный очаг, и все же этих денег хватало только на то, чтобы не умереть с голоду…
Рынок пустел. Горшечник Чжу Мянь, торговец из южного ряда, самый терпеливый из всех рыночных торговцев, тоже уже запирал свою лавку. Ему в последнее время явно не везет. Глина попадается все хуже и хуже, приходится подолгу выбирать из нее траву и мелкие камни,
Он уже хотел сделать это, как кто-то тронул мальчика за плечо. Какой-то незнакомец, прятавший лицо, показал ему золотой и знаком пригласил следовать за собой. Ли Ду взвалил вязанку на спину и пошел за незнакомцем. Тот так и не открыл своего лица, прячась за черным одеянием.
Они пришли на постоялый двор на самой окраине города. Уже собравшиеся в ночной путь крестьяне при свете факелов спешно перековывали захромавшую лошадь. Груженные фасолью и рисом телеги гнулись под тяжестью мешков. Вокруг костра толпились женщины и дети; румянившийся на вертеле гусь издавал вкусный запах.
Они вошли в дом, проследовали по длинному извилистому коридору и остановились перед какой-то дверью. У самого входа в комнату незнакомец забрал хворост и быстро исчез, приказав мальчику ждать. Ли Ду, утомленный долгой ходьбой, присел на корточки и с любопытством стал рассматривать дверь, за которой скрылся незнакомец. Собственно, это была не дверь, а лишь узкий вход, завешенный рисовой циновкой, какие плела его мать. Все двери постоялого двора, как он успел заметить, были завешены таким же отребьем. Плохи, видно, были дела и у хозяина этого постоялого двора. Говорили, что раньше он убирал свои комнаты коврами и шелком.
Ли Ду долго ждал, даже, кажется, немного задремал, прислонившись к стене, но незнакомец все не выходил. За дверью была тишина, циновка колебалась от сквозняка, отблеск луны крался по стене. Он не решался тревожить незнакомца, что-то останавливало его. Мать учила его, что нужно быть терпеливым и смиренным во всех случаях жизни. Быть может, незнакомец просто забыл о нем? Пусть так, все равно нехорошо напоминать о себе. Он стал рассматривать дверь.
На циновке, в голубом, озаренном светом, кружке, был изображен мальчик, пастух, продирающийся сквозь лесную чащу, пугливо озирающийся, в царапинах, ссадинах, слезах. Спутанные лесные тропки, ручьи и реки, хищные звери, выслеживающие пастуха. Спускаются сумерки, отдаленные горные вершины поблескивают солью снегов. Чем-то этот пастушок напоминал ему собственную жизнь. Он тоже бродил по лесу и пас овец, собирал дрова. Ли Ду стало жаль себя, и он заплакал. Нет, этот незнакомец просто обманул его.
Он снова задремал. Во сне он видел свою молодую мать, улыбающуюся ему сквозь слезы. Она плела рисовые сандалии и пела какую-то незнакомую песню.
Он проснулся под утро, когда Яо-цинь, бедная девушка, батрачившая у хозяина постоялого двора, разводила в очаге огонь и крутила ворот колодца. Она колола лучину, двигала горшки и тихо напевала:
Один в пустыне, потерян в чаще, Гонимый страхом, пастух бредет. Он ищет, рыщет! Трепещет, алчет — идет! Бурные воды, дикие горы, бесконечен путь. Ползком, на коленях, на животе, Припадая вслепую к земле. Он ищет, рыщет! Трепещет, алчет — идет! Что потерял он, отчего слезы, почему страх? В горе и дрожи, в жажде и муке, в шипах, Продираясь сквозь отчаянье и заросли бамбука, Он ищет, рыщет! Трепещет, алчет — идет! Упало сердце, иссякли силы, потерян путь. Один в целом мире, наедине со своим бессилием и слезами, Он внимает голосу надежды и почти не слышит его. Лишь звезды и тишина, и стук собственного сердца, Да грохот цикад в кленовом лесу.