Моноклон (сборник)
Шрифт:
Волны
Корабельные сосны скрипели по-разному: зимой громче и протяжнее, летом — тише и глуше. А ночью они, как ей казалось, очень старались не скрипеть. Ночью они просто стояли. И наверно — спали. Как слоны. Или как новые телеграфные столбы, идущие от станции к дачному поселку.
Она любила корабельные сосны, окружающие их дом. Любила на них смотреть. Их слушать. И трогать.
Она зевнула. И открыла глаза. Левая створа окна была зашторена, правая — распахнута в негустую июльскую
Она скосила глаза: свет из его кабинета проникал в полуприкрытую дверь спальни. Он отрывисто кашлянул, двинул стул. И зашелестел бумагами. Это означало конец работы. И она неизменно просыпалась к этому моменту. Всегда.
Щелкнул выключатель настольной лампы. Желтый свет погас.
Он вошел в спальню. Млечный лунный свет коснулся его сутулой фигуры в полосатой пижаме, высветил лысину, сверкнул в очках. Он стал раздеваться. Как всегда неловко, путаясь в широких штанинах и оступаясь. Он делал неловко все. Кроме рыбной ловли и своей работы.
— `A la fin… — в тысячный раз произнесла она.
— Не спишь, Маргоша? — в тысячный раз произнес он.
Лежа на левой половине их двуспальной кровати, она с его стороны откинула край легкого летнего одеяла. Он снял очки, сложил, убрал в футляр, положил на заваленную книгами тумбочку. Сел на кровать, вынул длиннопалые ноги из тапочек. И сутулый, худощавый, в длинных черных трусах и майке полез под одеяло.
— Ты опять нарушил договор, — она посмотрела на светящийся циферблат часов.
— Маргоша, масса дел. Завалы и завалы… — он натянул одеяло до шеи и, держась за него, зевнул во весь рот, долго, со стоном, так, что лунный свет дотянулся до коренных, запломбированных золотом зубов.
— Завтра поедем купаться. На дальнее. И будем там до-о-олго-предолго плавать.
— Непременно, родная… непременно… — он зачмокал большими, всегда влажными губами. — Что у нас завтра?
— Воскресенье.
— Да, да. Вчера — пятница, Бармин.
Он глубоко вздохнул, закрыл глаза. Она положила ему ладонь на большой теплый лоб. Стала гладить:
— Ты стал жутко много работать по ночам.
— Да, да. Это временно.
— Жутко много.
— Да, да…
Рука ее, погладив его впалые щеки, легла ему на безволосую грудь. Подвинувшись к нему, она коснулась губами его уха с большой мочкой:
— Милый.
— Да, Маргоша.
— Мы с тобой давно что-то не делали. Что-то очень приятное. А?
— Да, Маргошенька.
Ее рука заскользила по его телу:
— Что-то очень-очень приятное…
— Да, Маргошенька…
— То, что очень любит мой олень.
— Да, Маргоша…
— И то, что так любит его олениха.
— Да, Маргоша.
Она подвинулась к нему еще ближе, обняла. Он заворочался, суча ногами, сбивая одеяло, повернулся к ней. Руки их сплелись. Она целовала его большие, влажные, неумелые губы. За двенадцать
— Вот… олень хочет свою олениху…
— Да, Маргошенька…
— Олень поднимает свои прекрасные рога…
— Да, Маргошенька…
— Олень бьет золотым копытом…
— Да, милая…
— Олень трубит призывно…
— Да, да…
— Олень готов к бою…
Она отстранилась, встала на колени, неторопливо сняла с себя ночную рубашку. Лунный свет протек по голому телу: округлые сильные плечи, большая грудь, полные большие бедра, крепкая талия со складкой на пупке. Она встряхнула густыми каштановыми волосами, распуская их. Наклонилась, взялась за одеяло, стянула на пол.
Он лежал на спине, подслеповато глядя на нее.
Не спеша она сняла с него майку и трусы. Легла рядом, обняла, припала губами. Сильная нога ее протиснулась под его худые ноги, сильные руки сомкнулись за его сутулой, даже в постели, спиной. Она плавно перевалила его на себя, положила между ног, оплела мощными бедрами, помогла рукой:
— Вот так…
Он зашевелился, уперся руками и ногами в кровать, уронив свою большую плешивую голову в роскошные волосы жены. И стал неровно и неритмично двигаться. Он словно карабкался по ней. Она же осторожно помогала:
— Вот так, милый… вот так…
Он стал покряхтывать в ее волосы. Спина его напряглась и словно окостенела. Худощавые ягодицы дрожали и покачивались в лунном свете.
— Вот так… вот так… — шептала она в его большое холодное ухо.
Его движения стали резче. Он застонал громче. Она глубоко вздохнула, руки ее разжались, скользнули по простыне, с силой уперлись ладонями в кровать. Тело ее ожило и стало двигаться волнообразно. Она качала его на себе. Он кряхтел, ерзал и стонал. Она же качала плавно, уверенно, сильно. И умело:
— Вот так… вот так…
Волна проходила по ее телу от желтоватых, упершихся в кровать пяток по крепким, гладко выбритым голеням, набирала силу в могучих бедрах, содрогалась ягодицами, вздымалась широким лобком и двигалась выше, выше, выше, перекатываясь по мягкому животу, литым грудям и затухая в ключицах, в упрямой шее.
— Вот так… вот так… вот так…
Неловкие движения его прекратились. Он замер. Волна ее тела несла его.
— Вот так… вот так… вот так… — горячо дышали ее губы.
Это длилось и длилось. Он бессильно покачивался на ней, уткнувшись лицом в ее волосы. Но вдруг вздрогнул всем телом, глухо ойкнул. Она встрепенулась, бедра ее взметнулись, ноги и руки оплели его:
— Да! Да! Да!
Он протяжно и беспомощно, как раненый, застонал. А потом закашлял. Она вскрикнула, сжала его в объятиях. Голова ее коротко и сильно дернулась, как от удара:
— Ой, все, милый…
Он сухо, отрывисто кашлял. Потом затих. Минуту они лежали неподвижно, залитые луной.