Моноклон (сборник)

Сорокин Владимир Георгиевич

Кухня

Да, Смотрящий Сквозь Время, дверь на кухню недавно покрасили (в 7-й раз за ее шестидесятидвухлетнюю жизнь). Пахучая и безмолвная, она стережет девятиметровое пространство. Там семья готовит еду, ест и разговаривает. Плоское тело двери блестит от свежих потеков. Стекло в ней густо замазано, медная ручка отполирована тысячами прикосновений. Ее закрывают только на ночь (чтобы мыши не проникли в комнаты) и когда готовят (чтобы не пахло). Утром приятно толкнуть дверь рукой: она трогается с места, как допотопная дрезина. Вползает в день. Обреченно хрипит, тюкается о холодильник. И умирает до обеда. Пузатый «ЗИЛ», родной брат спящего под дождем «Запорожца», вздрагивает, но быстро приходит в себя. Грозно гудит. Несмотря на солидный возраст, вмятины, сколы и царапины, он на кухне главный. Посему занимает самый важный угол. На нем сверху стоит радиоприемник из черно-желтой пластмассы. Под радиоприемником — кружевная салфетка. В радиоприемнике одна программа. Стоит повернуть ручку, и сочный баритон скомандует вам расставить ноги на ширину плеч, невидимые клавиши загремят бодрым маршем. Шнур от радиоприемника тянется к розетке. Она меньше электрической, обмотанной синей изолентой и распертой тройником. Поэтому выглядит изящно.

Рядом с ней на зеленой стене висит чеканка: узкоглазая женщина со спортивной фигурой смотрит на заходящее в море громадное солнце. Над женщиной вечно парят две чайки. Справа наползает рассохшийся буфет, перевезенный вместе с бабушкой из Мытищ. Хотя он и больше холодильника, но не конкурент толстяку в кухонной иерархии. Удел его — молча пялиться на сидящих за столом толстыми ограненными стеклами, за которыми белеют чашки и блестит бок графина с самодельной настойкой (спирт + вода + кожура лимона + липовые почки + сахар). Время от времени буфет громко выдвигает нижнюю челюсть: сумрачный рот его полон мельхиора, алюминия, стали и серебра. А в правом дальнем углу на месте зуба мудрости покоятся две сафьяновые коробочки: с позолоченными кофейными ложками и золотым чайным ситечком. Их вынимают только по праздникам. Тогда буфет гордо трясется. Просторное брюхо его, набитое крупами, макаронами и мукой, любят мыши. Ночью они возятся, шуршат в дубовой перистальтике буфета. Буфет спит, сонно потрескивая. В почерневший бок его упирается стол. По возрасту он сын холодильника и правнук буфета. Он — дитя прогресса. Сделан из ДСП и оклеен белым, в голубой цветочек, пластиком. Женщины довольны — даже клеенку стелить не надо! Протереть влажной тряпкой — и все дела. На столе — керамическая вазочка с вечнозасохшей веточкой вереска. Над столом на стене — работа гуцульских древорезов: грозный орел, распростерший липовые, покрытые лаком крылья на фоне Карпатских гор. Над орлом — часы модной овальной формы — подарок маминых сослуживцев. А внизу, на маленьком гвоздике, — человечек, сделанный на уроке труда из еловой шишки, сучков и желудей. В сучковатой руке у него кубинский флажок, вырезанный из журнала «Наука и жизнь». Стол окружают три новенькие табуретки и старый стул с потертым мягким сиденьем: на нем сидит бабушка. На расстоянии вытянутой детской руки от стола — край подоконника. Он такой же, как и дверь — пастозно-белый, неровный. Но массивный. И широкий. На нем стоят: деревянная хлебница, умеющая открывать и закрывать свой полукруглый беззубый рот, трехлитровая банка с чайным грибом, керамический горшок с пыльным кактусом (эхинопсис), три жестяные банки с зеленым горошком, пепельница из раковины рапана, бутылка «Мукузани», бумажный пакет с картошкой. Под подоконником притаилась угловатая батарея парового отопления. На ней всегда что-то сохнет: тряпки, марли из-под творога, полотенца. В углу — четыре пустые бутылки. Рядом с ними — веник, совок и запылившаяся мышеловка с почерневшим кусочком колбасы. И тут же начинается грозное царство газовой плиты. Она возносится над коричневым линолеумом черно-белым храмом Голубого Огня. На плите всегда что-то стоит, терпеливо ожидая своей жертвенной участи. Сегодня это розовая кастрюля с особенным бабушкиным борщом (житомирские евреи научили бабушку класть в борщ чернослив). Кастрюля гордо высится на главной конфорке. На маленькой скромно примостилась старая сковородка с недоеденным голубцом. Подплывший белым жиром голубец осторожно выглядывает из-под алюминиевой крышки. От плиты по стене тянется газовая труба со стоп-краном. К трубе прикручена проволокой фанерная спичечница, вмещающая сразу 4 (!) коробки спичек. Спичечница высокомерно поглядывает на всех, презрительно щерится спичечными зубами, кидается горелыми спичками. Но благородная сушилка тарелок не обращает на нее внимания: удобная, бежево-пластмассовая, купленная папой совершенно случайно на выставке «Бытхимпром-76». Она поет беззвучно, высоко и чисто, уверенным голосом пластика: «Грядут новые времена!» Тарелки в ее сотах всегда чисты, оптимистично сверкают. Сушилка устремлена в будущее. Что не скажешь о мойке, развалившейся внизу вечнобольной доходягой. Разноглазые (красный и синий) краны ее обиженно смотрят, из понурого носа постоянно капает. На нем почти всегда висит влажная тряпка. Пожелтевшая раковина часто давится и не пропускает воду. Тогда ее прочищают резиновой помпой. Или ковыряются в ее ржавом горле толстой проволокой. Раковина давится, рыгает, нехотя глотает мыльную воду. В раковине почти всегда киснет грязная посуда. За мойкой живут тараканы. Их рыжие антенки выглядывают из щелей. Под мойкой за расхлябанной дверцей раззявилось бордовое помойное ведро. Оно — всегда довольно. Пластмассовый рот его жадно распахнут. «Глотаааааааю!» — ярко радуется ведро. И глотает все — от рыбных потрохов до перегоревших лампочек. Впритык к мойке — небольшая тумба под старенькой клеенкой. Она скромна и покорна, как провинциальная невеста. И всегда безнадежно беременна. Увесистые банки с прошлогодним, позапрошлогодним и просто старым вареньем распирают ее чрево. Сверху на ней режут, толкут, раскатывают, сбивают и шинкуют. И над всем этим в вышине парит недосягаемый матовый плафон со стоваттной лампой внутри. Он прекрасен в своей чистоте и недоступности. Он выше всех. Ему нет дела до ворчания холодильника, хныканья раковины и кряхтенья буфета. Он разговаривает только с солнцем, когда то касается его утренним лучом. Плафон счастлив неземным счастьем. Даже ничтожные мухи, кружащиеся и садящиеся на прохладную матовую поверхность, не в силах поколебать его самозабвения…

И это все?

Нет, Смотрящий Сквозь Время, мы с тобой забыли что-то очень важное. Окно! Большое, почти квадратное, с крестовиной рамы, вставленной современниками хмуро-рябого Сталина. Форточка полуоткрыта. Утренний воздух неспешно просачивается в кухню. Шум проснувшегося города. Можно подойти к окну, прижаться носом к не очень чистому стеклу. Оно всегда холодное. На ручке окна часто висит авоська: чтобы не искать ее по кухне, когда приходится быстро бежать в булочную или в молочный. Можно выпить гриба. С утра это бодрит. Граненый стакан лежит в сушилке на тарелках. Рука снимает его, ставит на подоконник рядом с желтой трехлитровой банкой. В ней спокойно плавает гриб. Он вызывает добрые чувства: он живой, похожий на плоский живот старика. Руки наклоняют банку над стаканом. Желтая струйка цедится сквозь марлю. Гриб тяжко колышется в банке. Ему тесно в ней. Но он не ропщет. Стакан полон. Рука кладет в него две чайные ложки сахарного песка, размешивает, подносит к губам. Один маленький глоток. И три больших. Приятно сводит скулы. Пощипывает в носу. Влага выступает на глазах. И сразу лучше видишь. Что видно из кухонного окна? Семиэтажный дом напротив. Макушки тополей. Окно чужой кухни. Там стоит мальчик со стаканом в руке, прижав нос к стеклу.

И смотрит. На нас с тобой.

Владимир Сорокин

Занос

Памяти Д.А.Пригова

— Первое марта, а так метет… — Станислав глянул в окно машины, покачал красивой, с ранней проседью, головой. — Завтра еще больше навалит. Обещали… — Крепкошеий водитель в серебристо-сером костюме кивнул угрожающе-доброжелательно.

— Мда… супрематизм… — пробормотал Михаил, щурясь на проносящиеся мимо заснеженные подмосковные поселки.

— Что? — повернулся к нему рядом сидящий Станислав.

— Так, ничего… — нервно улыбнулся Михаил. — Просто слово с утра привязалось.

— Какое? — изогнул черную, густую бровь Станислав.

— Супрематизм.

— Почему — супрематизм?

— Просто так… — Михаил вздохнул, шлепнул Станислава по коленке. — Стас, я дико рад тебя видеть! Так хорошо, что все обошлось. И рад за тебя, очень. Мы с Натой думали, что…

— Это все думали! — белозубо засмеялся Станислав. — Обо мне все всегда почему-то думают трагически! И в сослагательном наклонении!

— Стас, мы так тогда переживали, это был такой удар для всех, Ната все время плакала… И Тимур, и Бахирев, все, для всех это было просто… ну, реальный шок прямо…

— Все обошлось, Миша. Жив, пьян и нос в кокосе.

— Слава Богу.

— Слава хирургам.

Помолчали.

— Нервничаешь? — Станислав накрыл прохладную, узкую руку Михаила своей широкой и всегда теплой ладонью.

— Ну… — пожал плечами Михаил и рассмеялся. — Все вместе как-то свалилось… много всего сразу. И ты, и это…

— Нервничай, нервничай! Это хорошо. Обновляет кровь.

— Слушай, Стас, — решительно вздохнул Михаил, — а может, все-таки…

— Даже и не думай, — Станислав ткнул его кулаком в бедро.

— Нет, ты не дослушал…

— И не дослушаю! Все, вопрос закрыт.

— Да я же не против, но давай…

— Отбой! Отговорила роща золотая. Stop looking back, baby.

— Да я — за! Вопрос не в этом, ты хоть выслушай меня. Ведь двенадцатого будет корректней. И проще, и правильней…

— Закрыт вопрос, Миша. Как говорил товарищ Ленин: промедление, батенька, смерти подобно. И хватит, все. Тсс… — Станислав приложил палец к своим полным чувственным губам с узенькой, тщательно подровненной полоской усов. — Со спиной как у тебя?

— Ну… — утвердительно покачал плечами Михаил.

— Подкачался?

— Just a little… — наморщил лоб Михаил.

— Вот и ладно.

Быстро трогая усы, Станислав отвернулся в окно.

Три массивных черных джипа неслись по белому от снежной пурги Можайскому шоссе, по разделительной полосе, обгоняя частые машины, прочь от Москвы, вслед за юркой серо-голубой милицейской «БМВ» с проблесковым маячком на крыше. Метель клубилась и стелилась под колеса.

Минут пятнадцать ехали молча, потом «БМВ» свернул налево, джипы последовали за ним. Кортеж доехал до шлагбаума с двумя солдатами, стоящими в желтых полушубках, с автоматами и рациями под заносимым снегом навесом. Солдат громко назвал номера джипов, рация разрешительно прохрипела. Другой солдат открыл шлагбаум. Дорога пролегла через вековой еловый бор и вскоре уперлась в зеленый металлический забор с зелеными стальными воротами. На воротах золотился герб России. Ворота плавно поползли в сторону, открывая шлагбаум, за ним такую же, но уже свежерасчищенную дорогу и деревянный домик-КПП с окошком, телекамерами и лейтенантом милиции на крыльце. Шлагбаум сразу же поднялся. «БМВ», проехав шлагбаум, резко свернул и встал на стоянку рядом с КПП, выключив маячок. Джипы тронулись дальше, но не успели проехать с полкилометра, как вдруг заснеженный бор расступился, открывая вид дивной красоты: посреди широкой, ровной, устланной снегом и окруженный вековыми елями поляны возвышался громадный, затейливый деревянный шатер на четырех могучих столбах. Островерхая четырехскатная крыша его, устланная драницей, дотягиваясь коньком почти до макушек старых елей, размашисто текла вниз и у скатов плавно изгибалась вверх всеми четырьмя углами. Под шатром строго по центру располагались еще два таких же по форме шатра, один меньше другого, накрывающие друг друга. Под малым шатром темнела небольшая фигурка, похожая на вставшего на задние лапы медведя. Издали она выглядела совсем крошечной под этими тремя размашистыми крышами. Снежная пелена клубилась в вышине над главной крышей, завихрялась вниз по изогнутым скатам, ниспадала и, кружась, норовила затечь под этот громадный шатер. Старые, почти черные ели сурово и торжественно обстояли поляну. В бору, в мешанине заснеженных еловых лап еле различалась простая русская бревенчатая изба с голубенькими наличниками на окошках.

Сбавив ход, джипы стали медленно подъезжать к величественному сооружению. С каждым метром они словно уменьшались рядом с этой громадиной, а подъехав и остановившись, и вовсе словно превратились в три игрушечные детские машинки.

Михаил неотрывно смотрел на сооружение, которое уже не помещалось в окне джипа. Станислав в это время щурился на свой iPhone, отключая его:

— Ну, и как тебе?

Михаил, опустив окно, высунул голову наружу:

— Круто.

Быстрые хлопья снега тут же упали на лицо, но он не обратил внимания.

— Мда… — он покачал головой, улыбнулся.

— Высокий, а? — гордо улыбнулся Станислав. — Тридцать два метра.

— Ептеть…

— Размах! — шлепнул Станислав его по коленке. — Ладно, закрой, простудимся.

Михаил закрыл окно. В редких волосах его виднелись снежинки.

— Нет, ну я не думал… — возбужденный взгляд его уперся в аккуратный затылок водителя.

— И не надо думать, Миша, — Станислав достал красивый носовой платок, резко высморкался, глянул в окно. — Ага. Идет чистый человек.

Они уставились в окна машины.

От избушки по расчищенной дорожке через пургу шел человек. Он явно никуда не торопился, двигался равномерно, опираясь на посох, не обращая внимания на кружащийся вокруг него снег.

«Игумен…» — подумал Михаил.

Неспешно человек дошел до джипов и встал шагах в десяти от них. Он был высок, полноват, с непокрытой головою, на которой шевелились от ветра кудрявые, спутанные черные волосы. На плечи у него была накинута долгополая шуба черного меха. Крепкая рука опиралась на медный посох.