Монтаньяры
Шрифт:
Многие считают эту истину доказанной. Не сомневался в ней, например, Виктор Гюго в своем романе «Девяносто третий год». Уверен в ней французский историк Робер Кристоф, опубликовавший в 60-х годах нашего века специальное исследование о деле с бриллиантами и сражении при Вальми. Но знаменательнее всего уверенность самого Дантона, который, как сообщал в своих мемуарах король Луи-Филипп, приказал ему, в то время молодому полковнику и адъютанту генерала Дюмурье, за два дня до Вальми: «Скажите вашему шефу, что он может спать спокойно. Он победит Брауншвейга, когда его встретит». Действительно, пушками или бриллиантами, французы победили при Вальми. Революция была спасена.
Глава VIIКОНВЕНТ
Романтической патетикой дышат слова Виктора Гюго, когда он в своем знаменитом романе о Французской революции доходит до описания Конвента: «Мы приближаемся к высочайшей из вершин. Перед нами Конвент. Такая вершина невольно приковывает взор. Впервые
Конвент собрался 20 сентября 1792 года, в день пушечной канонады у Вальми. Это было третье с начала революции представительное собрание и второе — учредительное. Первое создало конституционную монархию, просуществовавшую ровно год. Конвент тоже примет конституцию, но она никогда даже не вступит в действие. И все же Гюго прав: Конвент — действительно громадное явление, в котором сконцентрировано множество идей, страсти, мужества и предвосхищения будущего. В истории человечества не было подобного взлета извечного человеческого стремления к наилучшему устройству жизни людей.
Само слово «конвент» — английского происхождения, ставшее знаменитым еще в борьбе американцев за независимость, определяло его двойную задачу: разработать новую конституцию и осуществлять в это время суверенитет народа. Формально Конвент избирали впервые всеобщим голосованием, но от выборов отстранили фейянов, противников революции 10 августа. Бывшие «пассивные» граждане тоже редко пользовались вновь обретенным правом голоса.
Конвент по социальному составу мало отличался от Законодательного собрания. Представительство низших слоев народа увеличилось незначительно. Среди 749 членов Конвента оказалось, правда, двое рабочих, не игравших заметной роли, зато были избраны три десятка дворян, около 60 священников, но больше всего — около 500 — адвокатов или чиновников.
Последствия 10 августа сильно сказались лишь на представительстве от Парижа. Среди 24 его депутатов 16 вышли из Коммуны. На выборы в столице оказал большое влияние Робеспьер. Он провел метод открытого голосования, полностью устранившего жирондистов. Но если не считать того, что он протолкнул в Конвент своего младшего брата Огюста, никому не известного в Париже, состав парижских депутатов оказался скорее дантонистским, чем робеспьеристским. Интересно, что Дантон получил 638 голосов (из 700 выборщиков), Демулен — 465, Марат — 420, Робеспьер — 338. Избраны также в Париже Фабр д'Эглантин, Колло д'Эрбуа, Манюель, Бийо-Варенн, Робер, Фрерон, Сержан, Панис, Лeжандр и Филипп Эгалите (как теперь именовался герцог Орлеанский, примкнувший к монтаньярам). Секция Французского театра, заповедная политическая вотчина Дантона, одна дала 11 депутатов. Поэтому Робеспьер вначале почувствовал себя в Конвенте изолированным, хотя деятельность в Коммуне сблизила его с самыми левыми, с кордельерами. Ему предстояло совершить немалые усилия, чтобы сотрудничать с этими еще очень чуждыми ему людьми. Впрочем, жирондисты помогут, а вернее, вынудят его совершить этот шаг. Изгнанные из Парижа, жирондисты добились успеха в провинции; в Конвенте оказалось около 200 их сторонников против примерно 100 монтаньяров. Остальные сидели в Болоте, позиция которого определялась направлением политического ветра; от поддержки жирондистов они в свое время перейдут на сторону монтаньяров, чтобы в конце концов отвернуться и от них. Словом, Конвент — буржуазное собрание, склонное в большинстве к тому, чтобы поскорее закончить революцию и свободно пользоваться ее плодами. Этим надеждам не суждено осуществиться из-за войны, вызванной жирондистами, из-за жирондистского тщеславного эгоизма, сектантства и неприязни к народу. Конвент, который один из жирондистов назвал в первый же день «собранием философов, готовящих счастье, всему миру», будет иметь удивительную и трагическую судьбу. Шарахаясь от революционной смелости к роковому ослеплению, от высокой самоотверженности к трусливому отречению, от великодушного бескорыстия к мелкому классовому эгоизму, он приведет революцию к краху.
Начали этот роковой путь жирондисты, которые уже в первый день, 20 сентября, постарались захватить все руководящие посты в президиуме собрания, а потом и в комиссиях. Этим они обнаружили свои жалкие корыстные намерения. Собственно, еще до начала работы Конвента в газетах и в разных выступлениях лидеры Жиронды начали атаку против революционных сил, против Коммуны, против вождей монтаньяров. Воспользовавшись призывами Марата к диктатуре, создают миф об угрозе триумвирата (Робеспьер — Марат — Дантон), хотя лидеры монтаньяров не только не помышляли об этом, но не имели еще никакой основы для простого политического сотрудничества между собой. Стоило Момору, типографщику, активному члену Клуба кордельеров, посланному комиссаром Коммуны в провинцию, высказать довольно смутно свои личные идеи о разделе земельной собственности, как жирондисты создают страшный призрак «аграрного закона», посягательства на частную собственность вообще. Наконец, коварно используются для нападок на монтаньяров сентябрьские избиения в тюрьмах, хотя жирондисты — министр Ролан или мэр Парижа
21 сентября Дантон поднимается на трибуну Конвента, чтобы предотвратить опасную для революции междоусобную борьбу. Как всегда, истинное величие соединяется у него с лукавством и хитростью. Ни на кого не нападая, никого конкретно не упоминая, он хочет помирить всех во имя высших целей революции:
«— Необходимо, чтобы вы, вступая на широкое поприще, которое вам предстоит, в торжественной декларации ознакомили народ с чувствами и принципами, которыми вы будете руководствоваться в вашей деятельности. Не может существовать иной конституции, кроме той, которая текстуально при всеобщем поименном голосовании принята большинством первичных собраний. Вот это вы и должны объявить народу. И тогда все пустые призраки диктатуры, все бредовые идеи о триумвирате, все нелепости, придуманные для того, чтобы нагнать страху на народ, рассеются, ибо ничто не будет считаться конституционным, кроме того, что будет принято народом. После этой декларации нам придется выступить с другой, не менее важной для свободы и для общественного спокойствия. До сих пор мы будоражили народ, ибо надо было поднять его против тиранов. И сейчас еще необходимо, чтобы законы были столь же беспощадны против тех, кто эти законы нарушает, чтобы народ оставался таким же беспощадным, каким он был, громя тиранию: необходимо, чтобы законы карали всех виновных, чтобы народ был в этом отношении вполне удовлетворен. По-видимому, некоторые достойные граждане опасались, как бы пылкие поборники свободы не нанесли вред социальному порядку, доводя свои принципы до крайности. Ну что ж! Откажемся от всяких крайностей; провозгласим, что всякого рода собственность — земельная, личная или промышленная — будет сохранена навеки и что государственные налоги будут взиматься по-прежнему. Вспомним далее, что нам предстоит все пересмотреть, все воссоздать заново; что сама Декларация прав не лишена изъянов и что ее тоже должен подвергнуть пересмотру истинно свободный народ».
Итак, Дантон не только дал программу Конвенту, но и предлагал Жиронде примирение и успокаивал все страхи. Народные расправы можно предотвратить, если народ будет удовлетворен строгими законами против врагов революции. Угроза диктатуры, триумвирата исключается общенародным принятием конституции. Страх собственников перед «аграрным законом» рассеется в результате торжественного провозглашения неприкосновенности собственности. Если бы жирондистов действительно волновали все эти вопросы, если бы их опасения были искренними, то они сразу бы успокоились. Но Жиронда не хотела знать ничего, кроме войны на уничтожение монтаньяров.
Дантон вел частные переговоры с лидерами Жиронды и заклинал их не нарушать единства в момент смертельной опасности. Все его предложения были отвергнуты. Теперь Дантон повторял их публично, поскольку Жиронда боялась их открыто отклонить. И они были приняты. Конвент единодушно утверждает декрет: «Национальный Конвент объявляет: 1. Что не может быть иной Конституции, кроме той, которая принята народом. 2. Что личность и собственность находятся под охраной нации».
Могут сказать (и говорят!), что этот декрет является доказательством «ограниченности» Французской революции. Так рассуждают историки и «теоретики», полагающие, что социалистическая идея замены частной собственности собственностью коллективной, общественной желательна и возможна в любую эпоху и в любых условиях. Между тем в конце XVIII века утверждение неприкосновенности частной собственности являлось проявлением революционного прогресса; без этого невозможно было открыть дорогу для социально-экономического движения вперед, для развития буржуазного способа производства, представлявшего собой гигантский шаг в человеческой цивилизации. Утопические планы раздела собственности, земельной или промышленной, остановили бы этот прогресс, лишили экономику единственно возможного стимула, побуждающего к труду и предприимчивости. Требование раздела, «аграрного закона» было реакционным и гибельным для революции. Его осуществление грозило парализовать все экономическое развитие страны, вызвать всеобщий хаос, разруху, голод, нищету.
Это означало бы поднять против революции на восстание не только крупную, среднюю, но и мелкую буржуазию, то есть крестьянство, составлявшее подавляющее большинство французского населения. Вся Франция стала бы гигантской Вандеей, и все достигнутое в Париже погибло бы в кровавом побоище, после которого быстро произошла бы реставрация Старого порядка в неизмеримо более деспотической форме, чем раньше. Другой вопрос, что утверждение господства буржуазии могло бы произойти так, чтобы и неимущим, санкюлотам, будущим пролетариям досталась максимально возможная доля благ и преимуществ, политических и социальных. К этому-то и стремились монтаньяры: Дантон — с максимальным реализмом, прагматизмом, практичностью; Робеспьер — с примесью морализаторских утопий в духе Руссо; Марат — с выражением гнева, ярости, страсти угнетенных и униженных. Каждый из них (и их сторонников) думал о народе, хотел не только опираться на народ, но и удовлетворить хоть в чем-то его нужды. Они не мыслили революции без народа, не учитывая интересов народа, не отдавая самих себя народу. Они искренне служили народу, но каждый по-своему, со своими убеждениями и предубеждениями, со своим характером, со своими чувствами, страстями и пристрастиями и, конечно, со своими слабостями.