Монтаньяры
Шрифт:
Тем самым по логике вещей следовало, что обвинения Луве являлись контрреволюционными!
Наконец, Луве предъявил Робеспьеру обвинение, что он несет ответственность за сентябрьские убийства в тюрьмах, поскольку Коммуна не остановила их. Робеспьер не оправдывает эти убийства, но показывает, что они были естественным продолжением штурма Тюильри 10 августа, что поэтому остановить народный порыв тогда было невозможно. И он завершает цитатой из газеты самого Луве, писавшего 2 сентября: «Хвала Генеральному совету Коммуны. Он приказал ударить в набат. Он спас отечество».
Вот так, пункт за пунктом, Робеспьер успешно опроверг все обвинения жирондистов. Он сделал больше, ибо не воспользовался своим успехом для мстительного торжества, а великодушно и мудро предложил в заключение примирение!
«Если это возможно, — сказал он, предадим эти презренные уловки вечному забвению.
Вот такими прекрасными словами закончил Робеспьер свою поистине историческую речь, в которой он, одержав победу, протягивал руку согласия и примирения своим врагам и соперникам. Если даже все это лишь тщательно рассчитанная тактика, то это великолепная тактика. Ведь в Конвенте все зависело от поведения большинства, Болота, которое до этого неизменно поддерживало жирондистов. Теперь это решающее большинство еще не переходит на сторону монтаньяров, но сдвиг в этом направлении уже явно намечается. Робеспьер закончил речь под гром аплодисментов. Конвент, который за неделю до этого буквально гнал его с трибуны, теперь даже отказался заслушать незадачливого романиста Луве, пытавшегося что-то сказать в свое оправдание. Это был серьезный провал жирондистов, собиравшихся уже окончательно растоптать Робеспьера, а вместо этого добившихся небывалого роста его авторитета и популярности. Как пишет Жорес, «именно Жиронда, обвиняя его в «диктатуре», подготовляла ее… Жиронда резко отбросила к Робеспьеру тех, кто хотел только широкого революционного единения».
В самом деле, только что вместо Сервена на посту военного министра появился до этого скромный, незаметный и крайне послушный сотрудник Ролана Паш. И вдруг он даже перестал отвечать на письма самой мадам Ролан и начал открыто сближаться с монтаньярами. Тот же путь проделывает и назначенный вместо Дантона министром юстиции Гара. Не случайно также 15 ноября «независимый», епископ Грегуар, фактически примыкавший к монтаньярам, был избран председателем Конвента, сменив жирондиста Петиона. Вечером 5 ноября Робеспьера с энтузиазмом встречает толпа в Якобинском клубе, где происходит настоящее народное торжество с пением «Марсельезы» и с факелами. Робеспьер идет в ногу с Историей.
Правда, это не та история, в которой сталкиваются реальные жизненные интересы, порожденные материальными условиями простого человеческого существования. В Истории, порожденной воображением Робеспьера, созданной и направляемой божественным Провидением, сталкиваются добро и зло, черное и белое, высокие идеи и принципы с происками негодяев и интриганов. Надо победить их, и восторжествует справедливость…
Но эта утопическая картина мира грубо нарушается реальной жизнью. Революция, провозгласив свободу, равенство, братство, правда, принесла крестьянам осязаемую выгоду, многим дала землю, освободила хотя бы частично, а то и полностью от феодальных повинностей. Но беднякам городов, которые больше всех сделали для революции, достаются лишения и тяготы. Сколько народу зарабатывали на жизнь, производя предметы роскоши, обслуживая аристократов! Теперь этой работы нет. Нарушилась внешняя торговля, и труднее сбывать знаменитые изделия лионских ткачей. Жизнь бедняков стала труднее. Да и как могло быть иначе, если война потребовала создания почти полумиллионной армии, которую надо кормить и одевать? Министр финансов монтаньяр Камбон не видит другого выхода, кроме печатания новых денег. И вот уже за бумажку, на которой напечатано «100 тысяч ливров», дают в два раза меньшую сумму в звонкой монете. Какой же смысл крестьянину продавать зерно или скот на мясо за бумажки, реальная стоимость которых падает каждый день? Поэтому хлеба все меньше, а цена его растет. У дверей булочных приделывают железные кольца, за них привязывают веревку, держась за которую выстраиваются очереди. Что же делать? Знаменитый пивовар Сантерр предлагает два дня в неделю питаться картошкой и перебить в Париже всех собак, которых тоже ведь едят! Народ не в состоянии оценить мудрость таких советов. Повсюду, в крупных городах требуют твердых цен на продукты, таксации. В Конвент идут петиции, являются делегации, требующие накормить бедняков за счет богатых. Все чаще вспыхивают бунты и погромы. Жирондисты решительно отвергают все просьбы народа.
Монтаньяры занимают на словах совершенно иную позицию. Робеспьер в Конвенте говорит, что «использование штыков для подавления голода чудовищно», что «первый общественный закон состоит в гарантии всем членам общества средств существования». Однако эту гарантию Робеспьер видит лишь в том, чтобы богатые прониклись добродетелью и помогли бедным.
С пафосом и страстью он пространно развивает эту тему: «Богатые себялюбцы, поймите, к каким странным последствиям может привести борьба, которую спесь и низменные страсти ведут против справедливости и человечности… Учитесь вкушать прелести равенства и радости добродетели или по крайней мере довольствуйтесь теми преимуществами, которые дает вам богатство, и оставьте народу хлеб, работу и добрые нравы».
Трудно сказать, чего больше в подобных тирадах: утопических иллюзий, ханжества или просто врожденного сознания буржуа? Во всяком случае, Робеспьер, как и жирондисты, не допускает и мысли о том, чтобы ограничить свободу торговли путем регламентации, таксации или других принудительных мер, задевающих интересы буржуазии. Единственные конкретные меры, предложенные им, смехотворны: учет продовольствия и запрещение перевозить его по ночам!
В это время в Конвенте начинает выступать с пафосом и поразительной самоуверенностью самый юный из монтаньяров Сен-Жюст. Он смутно понимает значение социальных проблем, хотя придает им больше значения, чем Робеспьер. Он мыслит более конкретными категориями, чем Неподкупный, много говорит об опасности инфляции, но, как и он, не согласен с каким-либо ограничением свободы торговли. Пока социальная политика монтаньяров ничем по существу не отличается от политики жирондистов. 8 декабря Конвент единогласно отвергает любые меры по регламентации хлебной торговли.
Это трогательное единодушие по вопросу, затрагивающему непосредственные интересы буржуазии, особенно знаменательно на фоне ожесточенной борьбы между жирондистами и монтаньярами во всем остальном, борьбы, достигающей кульминации в деле короля.
Действительно, что же делать с королем? С 10 августа Людовик XVI со своей женой, двумя детьми и сестрой заключен в древней средневековой башне Тампль. Его бдительно охраняет Коммуна, хотя министр внутренних дел Ролан очень хотел освободить ее от этой заботы. Впрочем, Коммуна возмущена непонятной проволочкой, она первая начала требовать суда над королем, представила Конвенту документы, захваченные в Тюильри. Они подтверждали тайные связи короля с эмигрантами, с Австрией и Пруссией. А 20 ноября к Ролану явился слесарь Гамен и выдал мучившую его тайну. Оказывается, Людовик, увлекавшийся слесарным ремеслом, с помощью слесаря сделал в стене своего дворца нишу с железным шкафом, где хранится множество секретных бумаг. Ролан поспешил в Тюильри и без всяких официальных свидетелей забрал бумаги, разоблачавшие множество других преступных происков свергнутого монарха. Теперь суд над королем откладывать больше нельзя.
Однако идея суда никому не казалась простой и ясной, хотя с самого начала она была поставлена с ошеломляющей простотой и резкостью Сен-Жюстом. Это было его первое выступление в Конвенте, сразу показавшее, что на трибуне очень необычный, очень смелый и очень парадоксальный молодой человек. Он потребовал судить Людовика не за его действительные преступления, а просто за то, что он король: «Мы должны не столько судить его, сколько поразить его… Нельзя царствовать, не будучи виновным; нелепость этого слишком очевидна. Каждый король — мятежник и узурпатор».
Сен-Жюст фактически потребовал не суда, а простого решения о казни. Но это предложение, казавшееся Сен-Жюсту «слишком очевидным», показалось софизмом и парадоксом большинству депутатов. Тысячелетия у всех народов правили короли, история подтвердила, что это естественное, обычное явление и уже поэтому не является само по себе преступлением.
Сходную, но только внешне, позицию занял и Робеспьер, который тоже поставил вопрос с крайней остротой: «Народы судят не как судебные палаты, не приговоры выносят они. Они мечут молнии, они не осуждают королей, они повергают их в небытие». Логика Робеспьера тоже поражала воображение. Он считал, что революция 10 августа уже была осуждением короля. Устраивать суд — значит решать, была ли права революция, значит судить ее. Поэтому не должно быть никакого судебного процесса. Робеспьер заключил категорически: «Поторопитесь, не теряйте больше времени на соблюдение лицемерных и трусливых формальностей».