Монтаньяры
Шрифт:
9 марта прокурор Коммуны Шометт потребовал от ее имени в Конвенте учреждения Революционного трибунала, не связанного юридическими ограничениями. Началось бурное обсуждение. Жирондисты один за другим разоблачали опасность новой затеи, которую поддержали монтаньяры. Из сада Тюильри доносились угрозы толпившихся там множества санкюлотов. «Вам предлагают, — говорил Верньо, — декретировать учреждение инквизиции, в тысячу раз более ужасной». Даже монтаньяр Камбон высказывал опасения и требовал лишь суда присяжных. Судьба этого декрета к концу вечернего заседания 10 марта оказалась под вопросом. Тогда на трибуне снова появился Дантон. Он рисует страшную дилемму: либо немедленное создание трибунала, либо неуправляемые народные расправы. Он напоминает, что сентябрьские расправы прошлого года — следствие нерешительности Законодательного собрания, не пожелавшего создать законных форм кары для врагов Революции. «Совершим же то, — говорит
Закон о чрезвычайном трибунале был принят. В дальнейшем в дополнение к нему последует целая серия декретов, усиливающих террор против врагов Революции. До определенного момента все террористические декреты Конвента оправдывались суровой необходимостью защиты Революции.
И в этот тяжелый момент Революция получила новый удар ножом в спину: 10 марта вспыхнуло восстание в Вандее. Почему крестьяне, которым Революция дала реальные выгоды, восстали? Повод был один, а причин — множество. Началось проведение набора в армию в счет объявленного призыва 300 тысяч человек. Конечно, набор вызывал недовольство и в других районах, но только в Вандее и в соседних с ней департаментах оно вылилось в яростную вооруженную борьбу. Дело объяснялось прежде всего крайней отсталостью, даже дикостью здешнего населения. Огромным влиянием пользовались священники, конечно, «неприсягнувшие». Они давно уже вели контрреволюционную обработку своей паствы, особенно в связи с казнью короля. Но нельзя считать восстание только роялистским или религиозным движением.
Скорее это было восстание деревни против города. В городах жила буржуазия, а она главным образом и воспользовалась Революцией, занимаясь скупкой национальных имуществ, то есть земель. Вот против новых городских «сеньоров» и поднялись крестьяне. Восстание расширялось, вскоре оно охватило около 100 тысяч человек. Сначала это была аморфная, но страшная, темная, зверская сила. Впрочем, когда его возглавили офицеры-дворяне и священники, жестокости и крови стало еще больше.
Вандейское восстание, несмотря на его внешнюю стихийность, с самого начала наводило на мысль об организованном заговоре. Почти одновременно в течение недели после 10 марта вооруженные выступления произошли в десятках мест, хотя у восставших пока одно ружье приходилось на четверых. Большинство использовали вилы, топоры, молоты и все, что было под рукой. Мятежники с самого начала стремились жестокостью посеять среди патриотов страх и панику. В Машкуле, городке из 1500 жителей, убили 542 человека. Их не просто расстреливали, убийству предшествовали зверские пытки.
Когда все это стало известно, 19 марта Конвент единодушно принимает Закон о наказании мятежников. В нем говорилось, что всякий участник контрреволюционного мятежа, даже если он просто нацепит белую кокарду, объявляется вне закона. Если означенные лица будут арестованы с оружием в руках, «они в 24 часа будут переданы в руки палача и преданы смерти». Никакого другого наказания даже не предусматривалось. Наиболее грозные пункты в закон внесли по требованию жирондистов. Однако против смертной казни за простое ношение белой кокарды выступил «кровожадный» Марат. «Мера, предложенная Ланжюине, — говорил он, — самая бессмысленная, самая недостойная человека мыслящего, преданного Республике. Она ведет как раз к уничтожению истинных патриотов. Быть беспощадным следует не к людям, введенным в заблуждение, а к их руководителям». Закон о мятежниках, за который голосовал весь Конвент, создал юридические основания для большинства казней в эпоху террора не только в Вандее, но и во всей Франции.
Теперь с каждым днем создаются в обстановке страха все новые орудия террора. 21 марта принят закон о создании в каждой коммуне страны, а в Париже — в каждой секции Наблюдательных комитетов. Главной функцией таких комитетов вскоре становится выявление и арест «подозрительных». Под эту категорию могли подвести кого угодно. Наблюдательные комитеты, особенно в Париже, будут важными поставщиками жертв гильотины. Очень часто они становились орудием всевозможных злоупотреблений. 28 марта Конвент утверждает закон об ужесточении наказаний эмигрантов и неприсягнувших священников. Любой из эмигрантов, кто будет обнаружен на территории Франции, подлежал смертной казни.
Чистейшим мифом, выдумкой являлись утверждения, что террористическое законодательство весны 1793 года явилось плодом деятельности только монтаньяров или их уступкой «бешеным» и санкюлотам. В действительности — это результат общего критического положения страны. Буржуазия поняла, что ее собственные интересы находятся под угрозой и что придется ради их защиты временно отказаться от обычных либеральных буржуазных
18 марта Барер, выступая от имени этого центра, произнес речь, которая явилась своеобразным манифестом. Он порицал и крайне правых и крайне левых, осудил давление улицы, критиковал сопротивление жирондистов революционным мерам. Барер, самый ловкий из депутатов Конвента, который переживет всех, сформулировал программу из трех пунктов: в исключительных обстоятельствах не управляют обычными методами, и надо принимать революционные меры; буржуазия не может изолироваться от народа, и поэтому надо удовлетворить его требования; однако буржуазия должна сохранить руководство в этом союзе с народом, и Конвент должен проявлять революционную инициативу.
Однако Барер сразу призвал принять декрет, который определил предел уступок буржуазии народу даже в исключительных обстоятельствах. Этот декрет, единодушно одобренный Конвентом, установил смертную казнь всякому, кто будет требовать какого-либо посягательства на земельную, торговую или промышленную собственность. Именно на основе этого принципа и происходило теперь расширение влияния Горы, к которой присоединяется все больше центристов, то есть людей Болота.
Вандея была не последним ударом, который обрушился на осажденную со всех сторон Францию. Таким новым ударом оказались измена и переход на сторону врага генерала Дюмурье — главной военной надежды Республики. Генерал давно был подозрительной личностью в глазах многих. Не случайно Дантон, когда он в начале марта срочно явился из Бельгии в Париж, чтобы потребовать принятия чрезвычайных мер для предотвращения катастрофы на фронте, в своем рассказе о положении дел произнес загадочную фразу по поводу Дюмурье: «История вынесет суждение о его талантах, его страстях и пороках». Дантон знал, что положиться на генерала, с которым он познакомился еще до Революции в масонской ложе «Девяти сестер», можно лишь тогда, когда личные интересы этого авантюриста совпадают с интересами Франции. Но это случалось не всегда, что и побуждало относиться к нему настороженно. Дюмурье вызвал сомнения и дружбой с жирондистами, для которых он был любимым героем, своими попытками оказать влияние на процесс Людовика XVI, ради которого он в январе оставил свои войска и был в Париже. В марте 1793 года, однако, Дюмурье не видели замены и потому вынужденно доверяли этому авантюристу. Не только Робеспьер, но даже Марат, давно предсказавший, что он предатель и пойдет по пути Лафайета, говорили о своем доверии к генералу. После сообщения Дантона и Делакруа, рассказавших о тревожном положении с армией Дюмурье, которой грозило окружение в Голландии, Конвент направил ему приказ вернуться в Бельгию со своей армией, чтобы соединить все французские силы. Дюмурье не выполнил приказа и в ответ прислал наглое письмо, в котором возлагал ответственность за поражения на политику Конвента в Бельгии. Генерал открыто говорил всем, что Конвент — сборище дураков, руководимых негодяями, что надо покончить с анархией и восстановить монархическую конституцию. И все же Дантон, отправляясь в марте снова в Бельгию, говорил о Дюмурье: «Либо я смогу его убедить, либо я привезу его обратно».
Ни убедить, ни предупредить измену Дюмурье оказалось не в силах Дантона. 16 марта Дюмурье потерпел тяжелое поражение в сражении при Неервиндене. После этого он вступил в тайные переговоры с австрийским герцогом Кобургским. Он получил обещание, что австрийцы приостановят военные действия, чтобы дать возможность французскому генералу восстановить «порядок и законность» в Париже. Но Конвент, еще не зная этих подробностей, уже направил для ареста Дюмурье военного министра и четырех комиссаров. Дюмурье сам арестовал их 1 апреля и выдал врагу. Затем он попытался повести свою армию на Париж, но, натолкнувшись на решительный отказ солдат и офицеров, 5 апреля бежал с кучкой верных ему людей к австрийцам. Патриотизм армии еще раз спас Революцию, но Бельгия была потеряна.
Измена Дюмурье, конечно, не могла не вызвать болезненного отклика в Париже. Понятно также, что надо было попытаться не допустить новых раздоров в Конвенте из-за этого, ибо Франция еще больше нуждалась в единстве ее руководства. Жирондисты, тесно связанные с предателем, должны были бы, казалось, быть особенно сдержанными. Но они поддались гибельному для них искушению использовать дело Дюмурье против Дантона. Гибельному, ибо среди вождей монтаньяров именно Дантон старался больше всех не раздувать разногласий в Конвенте и до сих пор относительно сдержанно выступал против Жиронды. Но они безрассудно решили взвалить ответственность за измену Дюмурье на Дантона, хотя не располагали никакими доказательствами какого-либо его попустительства. Итак, будучи сами сильно скомпрометированы, они начали атаку на Дантона.