Монтенегро
Шрифт:
Сьенфуэгос знал, что в сельве намного опаснее молчаливый воин-одиночка, умеющий прятаться и нападать в самый неожиданный момент. Так что не подлежало сомнению, что пакабуи были всего лишь мирными трудягами и совершенно никудышными воинами.
В чистом поле, в открытом бою с равным им по силе врагом, у них, вероятно, и были бы какие-то шансы на победу; но поймать в лесной чаще ловкую и неуловимую добычу вроде Сьенфуэгоса эта шумная ватага вряд ли сумела бы.
Он пропустил их вперед, а затем углубился в сельву, чтобы поискать ягод и кореньев, которые всегда помогали прокормиться в трудные времена.
Ему повезло: по дороге он наткнулся на игуану, еще не успевшую прийти в себя после того, как катастрофа разрушила ее жилище, и канарец сожрал ее прямо сырой, не испытав ни малейшего отвращения. Затем, прячась в тени папоротников, выбрался на берег реки, помня, что бесконечное терпение всегда было лучшим его помощником.
Он видел, как мимо прошествовали еще два отряда столь же отважных воинов, а спустя три дня имел удовольствие наблюдать, как они возвращаются назад, вверх по течению. Они выглядели совершенно измученными, тяжело дышали, но продолжали распевать воинственные песни. Тем не менее, Сьенфуэгос предпочел дождаться наступления темноты, прежде чем столкнуть в воду бревно и уплыть вниз по течению.
Плавание было мирным и спокойным; непролазные чащобы сменялись глубокими ущельями или обширными лугами, словно перенесенными в эти места из далекой Европы. Когда же наконец вокруг раскинулись гигантские болота, тянувшиеся до самого горизонта, он понял, что страна пакабуев навсегда осталась позади и теперь впереди его поджидают совершенно иные опасности.
Сьенфуэгос слышал от Аяпель, что их соседи и извечные враги, чиригуаны — народ злобный и негостеприимный, «зеленые тени», предатели и мародеры, а окрестный пейзаж с высокими деревьями, неглубокими озерцами и бесчисленными островками, покрытыми густой растительностью и разделенными мутными протоками, предоставлял немало возможностей устроить засаду и навсегда покончить с самым хитроумным на свете чужаком.
Прозвище «зеленая тень» означало человека, привыкшего сливаться с лесом; невидимые лесные разбойники никогда не преследовали добычу, предпочитая терпеливо поджидать ее в засаде, подпуская на расстояние выстрела, чтобы в нужный момент выпустить дротик со смазанным ядом наконечником.
Канарец давно уже понял, что необъятная и щедрая река, ограждающая от пакабуев, здесь превратилась в смертельную ловушку.
Времени, чтобы изучить новые обстоятельства, у него хватало, и в конце концов ему пришло в голову решение.
Если «зеленые тени» привыкли иметь дело с одинокими охотниками, в любую минуту ожидающими нападения, то совершенно ясно, что, пользуясь тем же оружием, он не имеет никаких шансов пересечь их территорию, а значит, должен действовать совершенно иначе.
Он смастерил себе огромную каменную булаву — поистине удивительное оружие, о каком здесь никто даже слыхом не слыхивал; потом ободрал кору с дерева и обмотался ею от шеи до пояса, а на голову водрузил скорлупу гигантского зеленого кокоса, которую щедро украсил разноцветными перьями, благодаря чему стал похож на римского гладиатора. Затем, выпрямившись во весь почти двухметровый рост, расправил могучие плечи и двинулся через лес, распевая во всю глотку все ту же песню про Тринидад, нисколько не сомневаясь, что чиригуаны тут же бросятся бежать со всех ног, увидев перед собой это кошмарное зрелище.
Он был уверен, что ни один враг не решится противостоять ему в открытом бою, поскольку ростом и силой он превосходил любого из них почти вдвое, и очень надеялся, что панцирь из твердой древесной коры защитит его от отравленных стрел, не говоря уже о том, что громкий хриплый голос и более чем странный вид распугают всех врагов в округе или, во всяком случае, повергнут их в крайнее недоумение.
О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,
И то же синее море смыкается за кормою.
Плыву я с попутным ветром,
Что ласково дует в спину.
Как разнится все в этом мире,
И все при этом едино.
И где бы меня ни носило,
Твой голос зовет меня вечно.
О, Тринидад, неважно, куда занесет меня ветер
И что меня там ожидает,
Неважно, куда я прибуду,
Какие там ждут меня беды.
Мне важно одно лишь море
До самого горизонта
И вкус соленого пота,
Еще мне на свете важно твое прекрасное имя...
О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,
И то же синее море смыкается за кормою.
И вновь старая песня, услышанная когда-то на борту «Галантной Марии», стала его боевым кличем; воистину, если бы ее услышали «зеленые тени», то окаменели бы от ужаса, будь они хоть трижды тенями и трижды зелеными. Они бы застыли на месте, дрожа от страха и молясь про себя всем богам, увидев перед собой невиданное чудище из самых жутких кошмаров, бредущее вперед огромными шагами, раскачиваясь на ходу, подобно великану из детских сказок, издающее кошмарные звуки и не обращающее внимания на печальных обезьян и мирных тапиров, что ошарашенно взирали на него из ненадежных укрытий, с минуты на минуту ожидая, когда этот жуткий, дико воющий зверь размозжит им головы огромной каменной булавой.
Даже если кто и собирался выпустить в него отравленный дротик, у этого человека от ужаса так задрожали руки и сдавило дыхание, что дротик бессильно упал Сьенфуэгосу под ноги. Во всяком случае, на протяжении многих последующих поколений на скалах и стенах пещер появлялись загадочные рисунки с изображением гигантских фигур в шлемах и панцирях, которые исследователи грядущих столетий пытались объяснить инопланетянами, якобы посетившими континент в доколумбову эпоху.
По правде говоря, из-за внешнего вида Сьенфуэгоса и его странной одежды местные жители принимали его за какое-то злобное существо с другой планеты, явившееся на землю, чтобы насытиться человеческим мясом.
Так что не было ничего странного в том, что, когда ему на пути попалось что-то вроде небольшой деревеньки или стойбища, все обитатели поспешно бросились наутек. Канарец вел себя в полном соответствии с ролью кровожадного гиганта, справедливо рассудив, что внушаемый им ужас — лучшее оружие. С трудом преодолев брезгливость, он схватил несчастную обезьяну, привязанную к столбу, в мгновение ока оторвал ей голову и принялся пожирать, не обращая внимания на потоки крови, стекающие по груди, и не сомневаясь, что в эту минуту из ближайших зарослей на него пялятся сотни глаз, полных благоговейного ужаса.