Монтенегро
Шрифт:
— Да здравствует Изабелла! Да здравствует Фердинанд!
К сожалению, других слов на испанском они не знали, а этим их без сомнения научил какой-нибудь моряк-патриот из команды Охеды. Как только индейцев пригласили подняться на палубу, они показали не оставляющими сомнения жестами, что хотели бы что-нибудь выпить, причем отнюдь не воду.
Капитан распорядился, чтобы им дали по стакану рома, туземцы выхлебали его залпом и упали как подкошенные, свернулись калачиком и захрапели.
— Ну и делегация! — воскликнул озадаченный Бонифасио Кабрера. — Немые и пьяные.
Возможно, они были пьяными, но совершенно точно не немыми. Уже с первыми лучами солнца туземцы одновременно открыли глаза и принялись лопотать, словно обезумевшие попугаи, на каком-то непонятном наречии, ни Луис де Торрес, ни его спутники не могли понять ни единого слова.
Живущие посреди озера купригери сохранили собственный язык, на который оказали совсем небольшое влияние языки карибов и араваков, так что лишь человек вроде Сьенфуэгоса, хорошо владеющий обоими языками и обладающий способностями к обучению, сумел их понять.
Изнуренные адской жарой, установившейся как только солнце взошло над горизонтом, и благодаря нескончаемому терпению и подаркам, туземцы старались всеми возможными способами объяснить, что единственные бородатые люди, которых они видели в своей жизни, были моряки Охеды, хотя также им довелось слышать и о человеке, жившем какое-то время на озере.
— Это совпадает с тем, что утверждал дон Алонсо, — признала немка. — Но куда он мог направиться?
— Кто это может знать?
— Бонао, — вмешался Гаитике, молча слушавший разговор взрослых. — Я уверен, что он сказал правду.
Солнце над Маракайбо по-прежнему нещадно палило. Конечно, трудно было поверить, что полуслепой ребенок, проживший всю жизнь в темной хижине в глубине сельвы на далеком острове, мог знать, где именно в эту минуту находится канарец, но, тем не менее, донья Мариана все же решила последовать совету хромого Бонифасио и, взяв в проводники четверых мужчин-купригери, отправиться в ту далекую деревню, где, видимо, жил Сьенфуэгос.
Как только капитан привел корабль в самую крайнюю точку, откуда уже было опасно двигаться дальше, они погрузились в парусный баркас, и Бонифасио оживился, поскольку впервые в жизни командовал настоящей экспедицией.
А «Чудо» тем временем три бесконечно долгих дня жарилось в пекле, покачиваясь на якоре в плотной свинцово-серой воде, на которой вдруг появились черные маслянистые пятна.
— Что это такое? — спросила немка.
Но никто на борту не знал, как объяснить столь любопытное явление, хотя кое-кто предположил, что, возможно, в трюме течь и из какой-то бочки просочилось оливковое масло. Однако вскоре стало ясно, что жирные пятна двигаются со стороны берега, хотя на там не было видно никаких признаков жизни.
Обычно члены команды бодрствовали ночью, а днем искали тень, чтобы вздремнуть, обливаясь потом, и все, от капитана до обычного юнги, сошлись в том, что это было, пожалуй, самым сложным испытанием в жизни.
Даже купание спасало ненадолго, потому что это было все равно, что сунуть голову в тарелку с супом, и когда наконец-то на горизонте показались паруса баркаса, все вздохнули с облегчением.
Бонифасио Кабрера привел с собой довольно странного косоглазого незнакомца, высокого и статного, который отзывался на имя Якаре и утверждал, что был лично знаком с рыжеволосым Сьенфуэгосом и чернокожей женщиной по кличке Уголек.
Туземцу, который, как выяснилось, был отважным воином, добравшимся до «Великой реки, что рождает моря» и с легкостью изъяснявшимся на четырех или пяти туземных диалектах, не составило ни малейшего труда объясниться с доньей Марианой, обладающей достаточными познаниями в гаитянском наречии араваков. Так что очень скоро она выяснила, каковы были отношения канарца и африканки и почему они однажды на рассвете отправились на поиски Большого Белого.
— Что за Большой Белый?
Купригери явно не хотел отвечать, пришлось предложить ему прекрасный нож, и в конце концов он все же ответил:
— Высокая гора, белая и священная.
— И где она?
— На юге. Очень далеко.
— И зачем они туда отправились?
— Уголек хотела, чтобы мой сын родился белым.
— Твой сын? — голос доньи Марианы слегка дрогнул. — Не сын Сьенфуэгоса, а твой?
— Мой, — подтвердил косоглазый с долей гордости или даже высокомерия. — Уголек была моей женщиной.
— Понятно. И они так и не вернулись?
— Нет.
— Знаешь почему?
— Наверное, их убили мотилоны.
— Что за мотилоны?
— Дикий народ, живущий в горах. Люди пепла.
— Карибы?
— Нет.
— Каннибалы?
Купригери покачал головой.
— Просто дикие. Трусливые и дикие.
Немка на несколько минут задумалась и наконец протянула индейцу латунный браслет, который тот немедля схватил, а потом спросила:
— А далеко ли они могли направиться, если их не убили?
Якаре снова посмотрел на нее, словно отродясь не слышал таких глупых вопросов, и пожал плечами.
— Воин может хоть год идти в любом направлении.
— Ты уверен?
— Мне понадобилось столько времени, только чтобы добраться до Великой реки, что рождает моря.
Дон Луис де Торрес зашел в каюту, вернулся с куском угля и нарисовал на отполированной палубе грубую карту.
— Вот здесь море, — сказал он. — Вот озеро, здесь деревня купригери, где живет Якаре... А где Большой Белый и Великая река, что рождает моря?
Не подлежало сомнению, что туземец впервые видит подобные рисунки, и Луису пришлось приложить немало усилий, чтобы объяснить ему, что к чему. Зато, разобравшись, Якаре продемонстрировал необычайную живость ума: взяв в руку уголек, он решительно начертил крест пониже того места, где была обозначена деревня купригери.