Монтенегро
Шрифт:
Весь следующий день Аяпель что-то задумчиво жевала, напоминая меланхоличную корову. Сначала канарец подумал, что во рту у нее кусок сушеного мяса, но поразился, обнаружив, что это какая-то непонятная липкая масса, которую она время от времени вынимала изо рта и растягивала между пальцами, откровенно забавляясь его замешательством.
— Зачем ты это делаешь? — возмущенно спросил он. — Что это за дерьмо?
Та взглянула на него с недоумением.
— Что ты называешь дерьмом? — спросила она.
— То, что ты жуешь. Что это такое?
— Цтикли.
— А зачем оно нужно?
— Чтобы жевать.
— Просто жевать, не глотая?
— Ну да.
— А зачем?
— Это весело... И помогает мне не курить. Раньше я много курила и начала кашлять. Теперь я жую цтикли и забываю о табаке.
— А где ты его берешь?
— Здесь у воды растет особый кустарник. Цтикли — это его сок, такой же, как куичу, но без дурного привкуса. А если к нему добавить фруктового сока, то получается очень вкусно. Дать тебе немножко?
— Боже упаси! Жевать жвачку, как корова — это развлечение для идиотов.
— Курить намного хуже... Попробуй!
— Я уже сказал, что не стану!
Но, как и следовало ожидать, любопытство в конце концов победило, и Сьенфуэгос стал первым европейцем, попробовавшим жевать резинку. Со временем эта привычка забудется и возродится лишь три столетия спустя.
Трудно сказать, по какой причине, но в середине XVI века католическая церковь приказала выжечь целые заросли деревьев сапото — растения, распространенного в Центральной и Южной Америке, основного источника латекса, сырья для производства жевательной резинки. Лишь в начале XIX века группа американских авантюристов случайно обнаружила, что жители одной из небольших мексиканских общин сохранили приверженность к этой странной привычке, что и дало толчок к созданию одной из самых парадоксальных в истории промышленных империй.
Никогда еще судьба не забрасывала Сьенфуэгоса так далеко, и в тот день, когда канарец впервые попробовал белую клейкую массу, которую без конца жевала Аяпель, ему показалось, что он наконец нашел свою тихую гавань и теперь лишь будет пользоваться всеми благами этого райского острова, болтать с сестрами и играть в карты с жителями деревни.
Но однажды произошло нечто такое, что слегка омрачило их прекрасные и невинные отношения. Случилось это в одно чудесное летнее утро, когда Сьенфуэгос спал голым в просторном гамаке, нисколько не смущаясь своей наготы.
Девушки решили сделать ему сюрприз, посадив ему на грудь крошечную мартышку-игрунку, которую поймали в ветвях дерева, но в итоге сюрприз увидели они сами, обнаружив, что их гостю, видимо, снится что-то весьма эротичное, поскольку некая часть его тела в эту минуту была значительно больше обычного и притом возбужденно торчала вверх.
Девушки замерли в недоумении, пораженные столь отталкивающим и в то же время притягательным зрелищем. Быть может, впервые за всю жизнь их тела отреагировали по-разному: Кимари застыла, как вкопанная, не в силах оторвать глаз от увиденного, в то время как Аяпель решительно отпрянула, чтобы поскорее уйти.
Отчаянный писк мартышки — видимо, тоже удивленной этим зрелищем — заставил Сьенфуэгоса открыть глаза и понять, в какое неловкое и неприятное положение он попал.
— Простите, — прошептал он.
— У тебя всегда так бывает, когда ты спишь? — поинтересовалась Кимари, в очередной раз проявив неискушенность в некоторых вопросах.
— Нет, — ответил он. — Не всегда.
— А когда?
— Когда мне снятся сны.
— О женщине?
— Конечно!
— И кто же эта женщина?
— Единственная женщина, которую я действительно любил. Вот уже несколько лет она мне не снилась.
Девушка, не в силах справиться с любопытством, протянула руку и бесстыдно коснулась пальцем странного предмета, не дававшего ей покоя.
— Он нежный, — пробормотала она. — Нежный, твёрдый и горячий.
— Прошу тебя! — взмолился Сьенфуэгос.
— Тебе неприятно, когда тебя трогают?
— Нет, не то чтобы неприятно... Но я мужчина, и меня это возбуждает.
— Меня тоже, — ответила Кимари, крайне взволнованная этим открытием. А тебя? — обратилась она к сестре.
Аяпель протянула руку и решительно коснулась пениса, который от этого прикосновения, казалось, зажил собственной жизнью.
— Да, пожалуй, — спокойно ответила она, призадумавшись на минуту. — Я чувствую какой-то странный жар вот здесь, внутри. Что бы это могло значить?
— Это значит, что лучше всего вам прекратить его трогать, — сердито ответил канарец. — Это не игрушка.
— Думаю, тебе не так уж неприятно.
— Не могу сказать, что мне это неприятно. Скорее, даже нравится... Даже слишком нравится!
— Слишком нравится? — переспросила Кимари, не переставая нежно поглаживать пенис, в то время как ее сестра крепко сжимала его основание. — Что ты хочешь этим сказать?
— Ради Бога! — с вздохом простонал канарец. — Оставьте меня в покое! Иначе случится нечто ужасное!
— Нечто ужасное? — переспросила Кимари.
— Вот именно! Нечто совершенно ужасное!
— Что именно?
— Вот это!
Глаза сиамских близнецов широко раскрылись, изумленно глядя, как по пальцам течет непонятная густая жидкость.
— Похоже на куичу, — произнесла одна из сестер.
— Иди к черту!
— Ты сердишься?
— Оставьте меня в покое, в конце концов! Вы меня смущаете... Вон отсюда!
— Ты знаешь, эта жидкость какая-то странная, — призналась Кимари, когда они вышли из хижины. — И пахучая.
Канарцу пришлось искупаться, чтобы успокоиться, а потом он долго лежал под пальмой, набираясь смелости, прежде чем решился показаться сестрам на глаза. Те, однако, не появлялись: видимо, тоже приходили в себя после случившегося.