Монументы Марса (сборник)
Шрифт:
– Чего же допускать, – снисходительно улыбнулся мой молодой коллега. – Там написано: «Музей М. Ю. Лермонтова. 1814–1879».
– Что? – воскликнул я. – И вы даже не заглянули внутрь?
– Я пушкинист, – ответил Морис с идиотским чувством превосходства. – Я пушкинист, и этим все сказано.
– Вы не пушкинист! – завопил я. – Вы лошадь в шорах!
– Почему в шорах? – удивился Морис.
– Вы же сами только что выражали сочувствие миру, лишенному «Евгения Онегина». Неужели вы не поняли, что обратное также действительно? Сорок лет творил русский гений – Лермонтов! Вы можете себе представить…
Но этот
– С точки зрения литературоведения, – заявил он, – масштабы гения Пушкина и Лермонтова несопоставимы. С таким же успехом мы могли бы…
– Остановись, безумный, – прорычал я. – Я тебя выгоню с работы! Ты недостоин звания ученого! Единственное возможное спасение для тебя – отвести меня немедленно в тот мир! Немедленно!
– Понимаете, – начал мямлить он, – я собирался поехать к Наташе…
– С Наташей я поговорю сам. И не сомневаюсь, что она немедленно откажется общаться со столь ничтожным субъектом. А ну, веди!
Наверно, я был страшен. Морис скис и покорно ждал, пока я мечусь по кабинету в поисках золотых запонок, которые я рассчитывал обменять в том мире на полное собрание сочинений Михаила Юрьевича.
Когда мы выскочили из машины у парка, было уже около двенадцати. Морис подавленно молчал. Видно, до него дошел весь ужас его преступления перед мировой литературой.
Поляна уже была обнесена забором, и плотники прибивали к нему последние планки. Не без труда нам удалось проникнуть на территорию строительства.
– Где? – спросил я Мориса.
Он стоял в полной растерянности. По несчастливому стечению обстоятельств, строители успели свалить на поляну несколько грузовиков с бетонными плитами. Рядом с ними, срезая дерн, трудился бульдозер.
– Где-то… – сказал Морис, – где-то, очевидно…
Он прошелся за бульдозером, неуверенно остановился в одном месте, потом вернулся к плитам.
– Нет, – сказал он, – не представляю… Тут ложбинка была.
– Чем помочь? – спросил бульдозерист, обернувшись к нам.
– Тут ложбинка была, – сказал я тупо.
– Была, да сплыла, – сказал бульдозерист. – А будет кафе-закусочная на двести мест. Потеряли чего?
– Да, – сказал я. – А скажите, у вас ничего здесь не проваливалось?
– Еще чего не хватало, – засмеялся бульдозерист. – Если бы моя машина провалилась, большой бы шум произошел.
Ничего мы, конечно, не нашли.
Надо добавить, что через два месяца Морис женился на Наташе.
Морису я, безусловно, верю. Все, что он рассказал, имело место. Но прежней теплоты в наших отношениях нет.
Цветы
Иногда он позволял себе просыпаться не сразу, а продлить на несколько минут сладкое состояние полусна, и первые мысли были спокойны, улыбчивы, странным образом перемешаны с остатками снов, в которых он мог все – даже больше, чем наяву. Затем в дремотные видения вторгались, ненавязчиво и мягко, звуки дома. Приглушенные голоса, стрекот какой-то птицы за окном, звон чашек в столовой, звуки понятные и непонятные, но расположенные к нему, соединялись в неповторимую мелодию, придуманную утром специально для него. Все заботы в этот момент преодолимы, задачи разрешимы, как в школе, невыносима лишь мысль, что он мог бы проснуться в тишине, один и никому его пробуждение не нужно и не желанно.
Простыни, хоть и согрелись за ночь,
Он провел жесткой ладонью по своему гладкому, твердому, впалому животу. Он уже третий месяц соблюдал разумную диету, после того как, случайно увидев себя в зеркале в не подстереженный телом момент, понял, что живот выдается вперед. Третий месяц он худел, как ревнивый коллекционер, собирая потерянные граммы. Сто или сто пятьдесят каждое утро. Это была славная коллекция.
Дверь уютно скрипнула. Заглянула жена. Самая красивая женщина в мире, самая чуткая и заботливая женщина в мире, в которую он влюблен уже десять лет, что не мешало ему с той же щедростью и искренностью любить других женщин, встречи с которыми лишь укрепили его в уверенности, что он не сделал промашки, выбрав в жены именно ее. Эта уверенность в правильности выбора, в собственной всегдашней прозорливости была приятна. Он улыбнулся жене, и она наклонилась над подушкой, чтобы поцеловать его в губы. От нее пахло утренним кофе и хорошими французскими духами, без сомнения, теми, что он подарил ей вчера.
– Я встаю, – сказал он и потянулся, чтобы изгнать остатки утренней истомы.
– Завтрак на столе, – сказала жена.
Омлет был изумителен. В жизни ему не приходилось есть такого омлета. Да, надо ехать. Лучше сейчас, сразу после завтрака. Странно, что, стараясь облагодетельствовать человека, ты не можешь изгнать неуверенность.
Он прошел в кабинет и закурил первую за день, утреннюю и самую вкусную сигарету. Под окном уже стояла машина, и шофер лениво, но любовно протирал замшей ее лоснящийся бок. Хорошая машина. Может, лучше было бы обойтись без этой поездки? Умея и даже любя встречать сопротивление для того, чтобы ломать его, он не любил ситуаций, когда в роли его жертвы выступал кто-то близкий. Поэтому-то его родные и друзья склонны были объяснять его достижения и не всегда добрую славу умом, случайностями, талантом – только не жестокостью, казалось бы, несовместимой с его характером.
Но почему он подумал о сопротивлении? Он хочет спасти человека из небытия, и, не сделай он этого, придут другие, не ставящие никаких этических проблем. Павел, вернее всего, жаждет приобщиться к победителям, из гордости не делая первого шага. Нельзя отходить от берега только потому, что течение слишком быстрое. Не научишься плавать, погибнешь при наводнении.
– Ты придешь обедать? – спросила жена.
– Постараюсь, любимая. В любом случае я тебе позвоню.
Он сказал шоферу адрес. Адрес ему принесли еще вчера, потому что лучше взять столь серьезный разговор на себя, чем рисковать, доверяясь исполнительным, но примитивным помощникам. А он рад был бы обойтись без Павла. Любая система, нуждающаяся в знаниях, умении, памяти человека, бессердечна, так как она стремится выжать из него все, чтобы поскорей перейти к следующей жертве. Остаются на поверхности лишь те, кто ассоциирует себя с системой и питается тем же, чем она сама. «И все-таки, – утешил он себя, – то, что я предложу Павлу, для него единственный выход. А уж там он сам пускай решает, по какую сторону ложки ему удобнее устроиться».