Монументы Марса (сборник)

Булычев Кир

– Здесь, – сказал шофер. – Я пойду погляжу?

Удивление шофера было понятно. Даже машина чуралась этой улички, покосившихся, некрашеных домов, грязных канав с перекинутыми через них трясущимися скользкими досками.

– Я сам.

Шофер вылез из машины и смотрел ему вслед. Три скрипучие ступеньки, средняя треснула, скоро провалится. Звонок на двери не работает. Неудивительно, если здесь вообще отключено электричество. В окне соседнего домика размыто белеют детские рожицы, но их внимание приковано к машине. Он постучал в дверь, привычно рассчитывая

при этом, что надо сделать, чтобы привести дом в порядок: выкрасить, заменить крышу, поставить забор… Впрочем, дешевле построить новый дом. И вот с этой мыслью он вошел в тесную прихожую, где пахло нафталином и чем-то кислым.

– Дешевле снести эту хибару и построить новый дом, – сказал он Павлу. – Хотя, надеюсь, ты уедешь отсюда.

– Ты не изменился, – сказал Павел.

– А ты изменился. Сегодня же пришлю к тебе хорошего парикмахера.

– Спасибо. Проходи в комнату. Сколько мы не виделись? Лет пять?

– Чуть больше.

Фанерный потолок посреди провис, словно был брезентовым. На обеденном столе рядом с неубранной кастрюлей и тремя чашками стояла чернильница. От кастрюли, чернильницы взгляд скользнул к девочке, которая замерла, нацелив в него перо, с которого, медленно набухая, сползала синяя капля. Он не мог пошевелиться, загипнотизированный неизбежностью ее падения на страницу раскрытой тетради, и, только когда она наконец сорвалась и шлепнулась на белый лист, разбросав в стороны толстеющие на концах тонкие лапки, он услышал голос Павла:

– Пойди погуляй.

Это относилось к девочке. Его дочь. Нет, в деле Павла, которое он вчера пролистал, не было детей.

Девочка подобрала тетрадь, неся ее плашмя, чтобы клякса не стекла, пятясь, обогнула мужчин и скрылась в коридоре.

– Твоя дочка?

– Нет, хозяйкина. Впрочем, если я останусь здесь, я намерен удочерить ее.

– Надеюсь, что ты здесь не останешься.

– Ты приехал, чтобы высказать эту надежду?

– В частности, да.

– Садись.

– Я постою.

– Спешишь?

– Как всегда.

– Тогда рассказывай, что тебя привело ко мне.

– Не догадываешься?

– Вряд ли тебя интересуют мои догадки.

– Искренне интересуют.

– Я вам понадобился.

– Правильно. И не только нам. Ты нужен всем. Когда господь бог создавал тебя, он не предполагал, что ты захочешь завершить свои дни в этой дыре.

– Я удовлетворен жизнью.

– Это неправда. Погляди, это официальное приглашение. Здесь все сказано. И сколько ты будешь получать, и где будешь жить. Если что-нибудь непонятно, я готов разъяснить.

Павел близоруко сощурился, пробегая глазами строчки.

На цыпочках вошла девочка, проскользнула к столу и худой лапкой стянула с него промокашку.

– Спасибо, – сказал Павел. – Я останусь здесь.

– Это нелепо.

– Что поделаешь.

– Ты не имеешь права упиваться бездельем или любовными утехами с ее мамой…

– Что за упреки!

– Прости. И все-таки я не снимаю с тебя упрека в сознательном безделье, интеллектуальном самоубийстве.

– Я не бездельничаю.

– Ты

работаешь? Где же твоя лаборатория? Где книги? Где помощники?

– Мне они не нужны.

– Так в чем же твоя работа?

– Ты в самом деле хочешь посмотреть?

– Разумеется. Я хочу знать о тебе все.

– Я думал, что ты уже все знаешь. Ну, пошли. Это недалеко.

По скользкой, мокрой от недавнего дождя тропинке они обогнули дом. Переполненная бочка с дождевой водой стояла поперек пути, и ему пришлось шагнуть в траву. Брюки сразу же промокли.

– Вот, – сказал Павел, остановившись на краю небольшого участка сзади дома.

Там росли цветы. Это были громадные, в ладонь, белые, розовые, фиолетовые и темно-красные, грубые, сочные, чувственные цветы. Чем-то они напоминали ему цветы в горшках за окнами северных городов, бумажные в своей изысканной и все-таки пошлой пышности. Цветы эти раздражали, но по-своему они были прекрасны, как прекрасно все совершенное, к чему нельзя добавить или додумать.

– Что это? – спросил он. – Ты стал цветоводом?

– Это картофель, – сказал Павел. – Картошка.

– Не понял.

– Я развожу картошку на цветы.

– А клубни?

– Клубни у них маленькие, зеленые, они никому не нужны. Зато, признай, очень красивые цветы.

– Да. Большие. А морковь?

– Что морковь?

– Ты не разводишь на цветы морковь?

– Нет. – Павел улыбнулся.

– Это символ.

– Почему символ? К сожалению, отцвели огурцы. Я бы показал тебе. Они бы тебе понравились. Я надеюсь, что в будущем году они смогут цвести на воде, как огромные кувшинки.

…Шофер стоял у машины, приоткрыв дверцу. Павел вышел за гостем на крыльцо, но дальше не пошел, словно опасался, что его затолкнут в машину и увезут.

– Мы еще увидимся. – Он не хотел, чтобы в его голосе звучала угроза, но ничего не смог с ним поделать.

– Не сомневаюсь, – сказал Павел. – Может, подождешь минутку, я срежу букет. Твоей жене понравится.

– Спасибо, в следующий раз.

Машина дернулась с места, выбираясь из лужи. Он не оборачивался, хотя знал, что Павел все еще стоит на ступеньках, держась рукой за ручку двери. И смотрит вслед.

Какой дурак, какой подлец, твердил он про себя, стараясь вызвать в себе злость к Павлу, тогда легче будет не думать ни о чем, передав его адрес другим людям, исполнительным, но лишенным иных чувств.

– Картошка на цветы, – сказал он вслух.

– Что вы сказали? – спросил шофер, не оборачиваясь.

Он не ответил. Вдруг пожалел, что не взял букета для жены. Она бы посмеялась, нашла легкие, веселые слова…

Потом, часа через два, сидя на каком-то заседании во главе длинного, покрытого скучной зеленой скатертью стола, он вдруг снова сказал:

– Картошка на цветы.

И никто не понял.

Летнее утро

Я был немного простужен. Не болен, а так, простужен. Проснулся ночью от собственного кашля, а заснуть снова не смог.