Море для смелых
Шрифт:
— Любит, не любит. Такого не бывает! Это в романах и в восемнадцать лет. А если он совесть потерял — надо так проучить, чтобы другим урок был.
Секретарь посмотрел на нее с огорчением. Правду говорят, что человек особенно ясен в ссоре.
— Вряд ли ваши слова продиктованы любовью. Во всяком случае, мы с ним поговорим.
Директора, Марию Павловну, Куприянова не застала, хотя и заготовила фразу: «Как же она сможет воспитывать детей?» Юрасову она разыскала в учительской. Все же постеснявшись народа, коротко сказала:
— Я — Куприянова. Нам надо поговорить.
Леокадия спокойно — позже она удивлялась этому спокойствию — посмотрела на нее:
— Надо. Я прошу вас подождать минут десять. У меня еще дела в классе.
Леокадия ушла, а Таня презрительно подумала, сидя на диване: «Пигалица. Смотреть не на что». К собственному недоумению, Юрасова не вызвала в ней той злобы, которую она заранее распаляла в себе, идя сюда.
…В классе Леокадия Алексеевна полностью овладела собой. Поговорив с детьми, она возвратилась в учительскую и вместе с Куприяновой вышла на улицу.
Полквартала они шли молча, свернули в пустынный сквер. Ни одна, ни другая не начинала разговор.
Наконец Леокадия сказала:
— Я очень хотела с вами встретиться.
Таня метнула на нее подозрительный взгляд.
— Хотели не хотели — пришла…
И, словно пришпоривая себя, умышленно отметая неведомо откуда прокравшуюся жалость к этой девчонке, грубо сказала:
— Не там жениха ищете!
— Я не искала, — тихо ответила Леокадия.
И было в ее голосе такое страдание, что Таня невольно подумала: «Может, она и правда не виновата…»
Нет, определенно Таня почему-то не могла говорить как предполагала: уличать, оскорблять.
— У него совести нет! — с сердцем воскликнула она, чтобы хоть как-нибудь излить чувства, обуревающие ее, и словно бы этим восклицанием немного оправдывая Леокадию: наверно, это он вскружил голову малоопытной девчонке.
Леокадия приостановилась, посмотрела на Таню печально и с осуждением.
— Ну что вы! Он очень мучился и мучается. Это я во всем виновата… И перед Володей и перед вами…
И вдруг Таня расплакалась. Оплакивала себя, Алексея, Володино горе и горе этой девчонки. И то, что вот озлобилась так и ходила всюду и везде с местью в сердце. А если вдуматься, разве нужен ей Алексей такой, какой он сейчас? Но и не могла привыкнуть к мысли, что не будет его.
— Разве ж я к нему плохо относилась? — сквозь рыдания говорила она. — Обстиранный, накормленный… А сыну, знаете, какая рана?
— Не плачьте… Я все понимаю… Доработаю учебный год — и уеду…
Таня схватила ее за руку, глаза мгновенно просохли.
— Правда? Милая! Уезжайте, уезжайте! Вы не обманете?
— Нет, не обману.
Приход Куприяновой в интернат не остался незамеченным. Преподавательница литературы Полина Семеновна под большим секретом сообщила Леокадии: в тот же день, по дороге домой, Генирозов при знался ей, что написал статью в «Учительскую газету» — не то о моральном облике учителя, не то о безнравственности. «Я давно раскусил эту святошу, — сказал он. — Еще когда она охотно посетила мою холостяцкую квартиру…»
Леокадия хотела подойти к Генирозову и назвать его так, как он того заслуживал, но потом раздумала: это в конце концов пустяки сравнительно с тем, что происходило. Да и нельзя было подводить Полину Семеновну, разжигать сплетни.
Леокадия ограничилась тем, что перестала здороваться с Генирозовым.
Ей чужда была пассивность, ей легче было бы за счастье бороться, но разве могла она бороться против Володи?
И еще ее мучило, что она ничем не может облегчить жизнь своему и не своему Алексею, хотя ему сейчас было во сто крат тяжелее, чем ей.
С какой бы радостью отдала она свою жизнь за право хотя бы год заботиться о нем… Один только год… Вот вечером… Он в белой сорочке, такой домашний, сидит в кресле, читает, а она издали смотрит на него… И может в любую минуту подойти. Какое это, оказывается, счастье… Живи они даже в самом глухом хуторе, в самых тяжелых условиях… Декабристки — вовсе не героини. Они просто любили, и каждая любящая женщина сделала бы на их месте то же самое.
Если его предадут анафеме, лишат всего — она поддержит его, будет ему сестрой, матерью.
Леокадия горько усмехнулась: «Никогда не буду». Она дала слово Тане и сдержит его.
…Позор распространяется быстрее славы, он пронзительнее и пронырливее. По пути обрастает, как снежный ком, подробностями, какие были и каких не было, и катится, сшибая с ног слабого.
Уже передавали шепотом, что Юрасова и Куприянов, договорившись, вместе поехали на курорт, что жена их настигла там, что… Да мало ли что можно придумать при желании.
Немного успокаивалась и приходила в себя Леокадия, как обычно, с детьми. Но и в классе у нее иногда возникала страшная мысль, что вот добудут «Учительскую газету», когда появится статья Генирозова, и потеряет тогда последнее убежище.
Невыносима боль утраты доброго имени. Теперь она хорошо понимала слова отца о народной молве, знала, что боль эта рвет на части сердце, впивается в него шипами, терзает днем и ночью. И чем чище, светлее, выше было твое имя, тем беспощаднее расшибаешься ты при падении.
Леокадии казалось, что, когда идет она улицами Пятиморска, вслед ей глядят осуждающие глаза, что некоторые соседи перестали с ней здороваться, что учителя сторонятся ее.
Недавно мадам Улыбышева, опять чем-то недовольная, сказала Леокадии, нехорошо усмехнувшись: