Море для смелых
Шрифт:
Девочка нашла в себе силы спокойно сказать нам:
— Вы идите. Я ее отведу.
Мы, конечно, помогли ей отвести мать домой».
Труднее всего Леокадии было думать, как тяжело Алексею там, на Лермонтовской.
Она одна и отвечает перед собой, хотя и этот ответ нелегок… Но он… Вот зашел в комнату, сел обедать с сыном и Таней. К нему обращаются, а он, еще весь с ней, Леокадией, и должен отвечать, играть недостойную, унизительную роль.
Когда они бывали вместе, он, щадя ее, не говорил: «Пора домой» иди «Дома у меня…» А говорил: «Пора на Лермонтовскую», «На Лермонтовской у меня…»
Но она-то знала, что дом есть и Алексею там неимоверно тяжело.
Ему, правда, было плохо. Особенно в воскресные и праздничные дни. Праздничное веселье еще больше отделяло их друг от друга. Это была мука.
Теперь даже малейшую заботу Тани о нем он считал изменой Лешке.
Как всякий не испорченный ложью человек, он не умел и не хотел притворяться.
«Можно ли, честно ли жить так дальше? — все чаще думал он. — Ведь с Таней мы рядом, но не вместе. Если бы я получил вдруг возможность начать жизнь сызнова, я все повторил бы — и ошибки, и заблуждения, и выбор профессии. Только не женился бездумно в двадцать лет, понимая ответственность этого шага… А потом нашел бы Лешку».
С некоторых пор Таня стала замечать, что с мужем творится неладное. Чтобы не лгать, он старался не говорить, куда идет, откуда пришел, лежал на кушетке, уткнувшись лицом в подушку, делая вид, будто спит, но она все примечала и понимала: что-то происходит.
А он думал о том, как счастливо сложилась бы его жизнь с Леокадией, и готов был выискивать провинности Тани, обвинять ее и укорять. Но, будучи человеком справедливым, говорил себе, что нет: вся-то ее вина в том, что он никогда не любил ее.
Злая память пыталась подсунуть ему неудачную фразу Тани, ее давний неверный поступок. Но в какой семье не наберешь их за долгие годы жизни? И почему именно сейчас надо вспоминал плохое? Сетовать только на нее? Это несправедливо и даже непорядочно.
И Куприянов думал с неприязнью уже о себе и с щемящей жалостью — о прожитых годах.
Но мысль неизменно возвращалась к тому, что подлинного счастья в их семье никогда не было. Была совместная жизнь, и, возможно, он прожил бы еще семнадцать и еще семнадцать лет, так и не зная, что может быть иное.
Теперь они по многу дней не произносили ни слова, и только приход сына вносил разрядку в ото угнетающее молчание.
Первый скандал разыгрался под Новый год, когда Алексей не захотел снова идти к Альзиным. Мог ли он предать этот день?
Таня возмущенно кричала:
— В бирюков превратились. Никто — к нам, ни к кому — мы! Прокаженные!
Он все же не пошел. В двенадцать часов ночи они выпили по рюмке вина, и вскоре Алексей отправился спать, сославшись на головную боль.
В эту ночь он так и не сомкнул глаз. Все представлял: вот в не скольких кварталах отсюда не спит и Леокадия. Почему должно быть так? Почему он обязан из-за слепоты юных лет навсегда лишить себя большого счастья?
Он ведь не знал, что оно может быть, не знал, какое оно. А узнав, ни за что не откажется.
А сын? Долг перед ним?
Обступали воспоминания, от них невозможно было уйти. Вот Вовка, сморщенный, крохотный, — в окне роддома. А вот в три месяца следит за отцом глазами, но как-то по касательной. Если что не по нем, он злится, ревет до сипоты. В семь месяцев у него появились два зуба. Вцепившись в волосы отца, он лопочет свое «А-дяб-дяб». В девять сказал: «Папа». А через два месяца сделал первые четыре шага.
Когда Алексей Михайлович, посадив его, двухлетнего, на плечи, пошел на первомайскую демонстрацию, Вовка кричал:
— Гобиль мира, ур-р-р-р-ра!
После демонстрации спрашивал:
— Ты чего чмокаешь глазами?
И просил:
— Дай я тебя целовну.
Однажды, включив телевизор, Алексей Михайлович ушел в соседнюю комнату. Вовка поднял страшный крик:
— Пап, иди сюда! Здесь показалась баба-яга! Я один боюсь!
А года в три, впервые увидев на улице жеребенка, восхитился:
— Смотри, пап, лошадка без колесиков!
Никогда сын не был дорог Куприянову так, как в эти дни решения и его судьбы.
Каждое его обращение «папа» ранило сердце, и он мысленно просил прощения за то, что собирался сделать.
Куприянов знал по себе, как тяжела жизнь без отца. Ему было двенадцать лет, когда его отец — тоже врач — погиб в автомобильной катастрофе. Через три года мать — ей тогда было столько, сколько ему сейчас, — разрешила себе встречи со вдовцом несколько старше ее.
Алексей возненавидел его. Если приходил домой и встречал этого человека — хлопал дверьми, не отвечал на его вопросы, переставал разговаривать с матерью. Он не хотел делить ее ни с кем. Ему казалось святотатством, что она «так скоро забыла папу», Алексей упорно подсовывал под ее подушку фотографию отца.
Когда же и после этого пришел ненавистный. «бритоголовый», как прозвал его Алексей, он сказал матери:
— Если будешь встречаться с ним — я уйду из дому.
И она смирилась, посвятила остаток своих лет сыну, потом нянчила его Вовку и так умерла, отказавшись, от личной жизни. Что же — именно это классический образец материнской жертвенности? А уйди он из дому, и женщину обвинили бы в том, что она. «поступилась сыном».
И разве не фарисейство — соблюдение в семье только видимости благополучия? Когда не любят друг друга, но боятся пойти наперекор волне, боятся нервотрепки, вмешательства посторонних, боятся утратить свое общественное положение и ханжествуют, ханжествуют.
Володя — почти взрослый человек… Он, конечно, уже чувствует фальшь отношений в семье. И для него самого лучше — честный исход.
Чем больше обо всем этом думал Куприянов, тем тверже было его решение поступить, как велят совесть и чувство!.