Море для смелых
Шрифт:
— Я потом провожу…
Она с трудом дождалась вечера. Не могла найти себе места. Что Виктор мог сделать? Неужели убил человека? Нет, нет, только не это! Но он сказал: преступление…
Они встретились в парке, сели на скамейку укромной аллеи. Рядом с собой Лешка положила чемоданчик с бутербродами, сказала, почти спокойно:
— Я слушаю, Витя.
На танцплощадке играл оркестр. Где-то недалеко журчала, плескалась вода. Пахло ночной фиалкой. За деревьями плавали в тумане портовые огни. Тоскливо вскрикивал маяк.
С чего начать? Может быть, с того, что сегодня, когда они расстались, он повстречал у базара Валета и тот, гундося, допытывал «Косяка давишь? Думаешь оторваться?»
Белобрысая дрянь с глазами цвета грязной водочной бутылки! Он показался Виктору отвратительным. Ударить что есть силы этим расквашенным, синеватым губам? Но ведь подстережет в темноте, всадит нож в спину.
— Вы меня не трогайте, — глухо произнес Шеремет. — У меня своя дорога.
Верхняя губа Валета полезла к носу, открыла острые желтые зубы.
— Может, уже раскололся, мелодии донес? Так мы об тебе выложим.
— Отвали! — стиснув зубы, с угрозой произнес Шеремет и двинулся на Валета.
— Гляди, кирюха, не прошибись, — бесцветным голосом процедил Валет и танцующей походкой направился к базару.
Да, об этом тоже надо рассказать Лешке, но потом. А сейчас главном: как дружил со слесарем Мишей Федорцом и как они, еще задолго до встречи с Лешкой, подвыпили. А когда выходили из ресторана, на Михаила напали двое, и он, Виктор, поспешил на помощь, ударил одного из напавших кирпичом в челюсть. Прибежал милиционер, стал крутить руки. Виктор оттолкнул его. Попал в колонию. Там тогда был Валет…
Озлобленный на весь белый свет, на то, что его, как он считал, ни за что отправили в колонию, Виктор решил бежать. Побег удался… Но и это еще не главное. Он не Шеремет, а Нагибов. Шеремет — это его двоюродный умерший брат. Тоже Виктор. По его свидетельству о рождении Виктор получил паспорт. Он преступник с чужой фамилией…
Лешка перевела дыхание. Она готовилась к худшему, но и это было страшно.
— Что же мне делать? — спросил ее Виктор так, будто именно от ее ответа зависела его жизнь. — Скажи правду, ты меня презираешь?
Как должна она ответить? Как ему помочь?
Она знала: Виктор сейчас совершенно откровенен с ней, ничего не скрывает.
Бежать ему отсюда навсегда? Но разве убежишь от своей совести? Всю жизнь фальшивить, прятаться — разве это жизнь?
А в чем ее, Лешкин, долг? Сказать ему: «Я не могу дружить с тобой»? Но разве он такой неисправимый преступник? Разке не раскаивается сам? Не хочет стать на честный путь? Не видит в ней друга?
У него так тяжело сложилась жизнь… Разве дружба проверяется не в большой беде?
— Я ценю, что ты правду… — сказала она. — И всегда так. Даже если очень трудно… Ладно?
Она еще спрашивает! Да ведь только это и может возвратить ему жизнь! И он сам говорит то, что и должен был сказать, но пытался переложить на нее:
— Я пойду к прокурору… Раз ты мне поверила, нельзя начинать новое с неправды…
У Лешки сжалось сердце. Его посадят в тюрьму… И они надолго, может быть навсегда, расстанутся…
Но Лешка сказала:
— Да, надо все честно… — и всхлипнула.
«Нет, дождь — это не только грязь, — думает Валентина Ивановна, шагая утром степной дорогой к комбинату, — и, может быть, не столько грязь, а и преддверие радуги, и плащ на двоих, и воспоминания юности…»
Беседка на взгорье. Моросит… Она ждет своего Васю. Наверно, после этого полюбила на всю жизнь мелкий дождь и ожидание счастья, несмотря ни на что?
Валентина Ивановна с удовольствием подставляет лицо дождю, пахнущему близким морем.
За поворотом дороги мысли Валентины Ивановны обратились к ее лаборатории. «Ее» не потому, конечно, что стала начальницей этой лаборатории, а потому, что не представляла себя без нее.
Девчонки ее увлекались химией. Даже щеголяют к месту и не к месту химическими терминами. В столовой, наполняя стакан кефиром, Алла Звонарева шутит:
— Смотрите, чтобы не было перелива.
Мужскую парикмахерскую они иронически назвали цехом омыления и настойчиво отсылают туда Панарина, который, кажется, еще ни разу в жизни не брился, но, пожалуй, ради Аллочки пойдет и на этот шаг…
А что может быть увлекательнее постоянных поисков ответов на сотни «почему»?!
Сколько они помучились, добиваясь таких ответов!
Девушек в лаборатории сорок, половина — вчерашние десятиклассницы, и с ними тоже надо отгадывать: «Почему загрустила? Почему нервничает?» Эта область оказалась тоньше самых нежных приборов. Хорошо, что шамекинская практика помогла разобраться в характерах. И не только тех, кто в лаборатории… Очень хочется быть ближе к ним всем. Вот, например, Вера Аркушина. Относится к ней Вера с трогательной доверчивостью: приходила домой, даже показывала письма какого-то кубанского учителя, познакомила со своей матерью. Что может быть дороже такого доверия? Вера — славный человек, но нуждается в закалке характера. В ней есть и смелость настойчивость, только надо высвободить скрытые силы. Правильно сказал о ней Григорий Захарович: «Помочь проявить душевные запасы». А сегодня прибегала смятенная Юрасова, сбивчиво рассказывала что-то малопонятное о Шеремете, о том, что его надо спасать. История полна недомолвок, но в ней надо разобраться и, может быть, действительно поддержать парня.
…У заводской проходной выстроили киоск для продажи газет, повесили почтовый ящик, телефон-автомат — и степь сразу стала обжитой.
Валентина Ивановна поднялась на третий этаж и очутилась знакомом мире колб, эксикаторов, сушильных шкафов.
В коридоре, правее стенгазеты, — обувь, сброшенная с ног: босоножки, чеботы, ботики, туфли… Грязные, чистые, модные, безвкусные, со сбитыми каблуками и аккуратные — тоже свидетельства характеров владелиц.
Человеку новому многое в лаборатории может показаться необычным: железные двери, отгораживающие комнату с огнеопасным жидкостями; покрытые черным лаком бутыли, синеватая щелочь в высоких банках с притертыми пробками.