Море для смелых
Шрифт:
Надя за то ему и нравится, что держит себя с достоинством. Не то что зубоскалка Анжела — «веселый ветер», «голубая мазурка».
— Надя, ты с кем-нибудь встречаешься? — спросил он тогда.
— Странный вопрос! Со многими, — ответила она, усмехнувшись.
— Нет, я не о том. А со мной встречаться будешь?
— Странный вопрос: встречался, встречался — и на тебе!..
Дипломатка. Сделала вид, что не поняла, о чем говорит. Она потому к нему так относится, что он неинтересный человек: читает мало, музыку слушает редко. Речь у него корявая. Ругается.
Условились с Панариным штраф брать друг с друга по рублю за бранное слово, так он уже пятьдесят семь рублей должен.
А Юрасова, когда однажды при ней вырвался мат, сказала: «Еще раз услышу — пеняй на себя, поставлю вопрос на комсомольском собрании. Это не угроза, а первое и последнее предупреждение».
Нет, несерьезный он человек!
В общежитии недавно концерт устроил: Стасик бил столовой ложкой о дно стула, а он — о графин. Валентина Ивановна зашла в самый разгар концерта, когда Потап разбил графин и стоял с одним горлышком в руке. Несолидно!
Но, с другой стороны, Надя не отказывается вечером пройтись с ним по плотине — значит, не считает никудышным.
Вот недавно гуляли втроем. Он, Надя и эта Анжела. Саблина все напевала:
В любви надо действовать смело, Вопросы решать самому, И это серьезное дело Нельзя поручать никому…Потом ушла, — бросив недовольно:
— Ну вас, молчальников! Наглоталась скуки!..
Потап сказал себе: «Как дойдем до поворота плотины — обниму…»
Но не решился: Надя может навсегда рассердиться. Или характер у него действительно Тишин?
Так нет же. Когда надо, умеет на своем настоять, не сдать позиций. Ведь схватился на собрании с подлюкой Лясько, когда тот еще работал.
Потап нахмурился, вспомнив слова Стася: «У тебя нет крылатости».
Разве кто-нибудь мог предположить, что Лобунец неисправимый, отчаянный романтик! Наоборот, все считали его парнем, довольствующимся немногим. И никто не знал, что он собирался после десятого класса на целину, что недавно написал в Москву письмо с просьбой включить его в список первых астронавтов, что и в Пятиморск-то привело его стремление к трудным дорогам, желание быть на ветру, под открытым небом, держать в руках рычаги послушных машин! В этом его призвание.
Потап стыдился своих взвихрений, прикрывался обстоятельными разговорами о нормах, заработке. О химии сказал Стасю: «Производство вредное, а заработок будет не больше, чем сейчас у меня».
В действительности чихать ему на то, получит он на триста рублей больше или меньше. Разве в этом дело? Главное — жить на полную мощь. Чтобы сердце пело и было ощущение стремительного движения вперед. Главное — быть прямым, иметь чуткую совесть.
Вчера купил в киоске книгу Герцена и прочитал в ней: «Сделаться большим не так трудно, как начать расти».
Здорово сказано! Он сам думал об этом: ведь день рождения человека — это совсем не тот день, когда он появился на свет, а день, когда стал Человеком, стал понимать, что надо жить гордо, ярко, а не существовать кое-как.
Когда он почувствовал это рождение? Да вот во время первомайской демонстрации. Он нес знамя стройки, а навстречу шла колонна школьников. И вдруг подумал: давно ли сам был школьником, а теперь — рабочий! И все вокруг — его, сделано им. Он частица рабочего класса и за все в ответе. Разве это малое дело — до тонкостей разбираться в грунтах, в том, как надо идти под уклон и на подъем, разрабатывать косогоры, профилировать полотна дорог?.. Он вел переписку с вьетнамским бульдозеристом Нгуэнем, делился своим опытом, приглашал к себе в гости. Недавно получил от Нгуэня фотографию с надписью на обороте: «Брату и другу».
Лобунец пододвинул ближе дневник и, словно продолжая спор с Панариным, твердым размашистым почерком написал: «Остаюсь бульдозеристом. Рабочие люди нужны везде!»
На комбинате к Вере Аркушиной все относились хорошо: трудно ей одной с малышкой, но не жалуется, не хнычет, изо всех сил старается не отставать от других.
И такое честное, ожесточенное упорство невольно вызывало уважение.
Она могла бы устроиться в управлении комбината, настоять на работе в дневной смене, но отдала Иришку в круглосуточные ясли, убедила себя, что именно ради нее должна в совершенстве овладеть профессией аппаратчика, что нельзя отрываться от бригады, в которой Лешка, Стась, Надя. Валентина Ивановна поддерживала ее в этом решении.
…Совершенно неожиданно для самой Веры ее портрет появился на доске Почета, а затем ее избрали в завком.
Вера восприняла свое выдвижение как странное и недолгое заблуждение людей, которые скоро поймут, что ошиблись, потому что она из-за своей неопытности и бесхарактерности не сумеет оправдать, их доверия, помочь им. Но вскоре оказалось, что у члена завкома Аркушиной, кроме исполнительности, есть еще и настойчивость. Та некрикливая, немногословная, спокойная настойчивость, которой отличаются люди скромные, твердо решившие кому-то помочь, уверенные в справедливости своего желания. Когда к Вере обратился за поддержкой электросварщик Зубавин, живший с женой и тремя детьми в старом, протекающем бараке, и стал объяснять, что никак не может устроить меньшую дочь в детский сад, Аркушина пошла туда, звонила председателю горсовета, впервые в жизни выступила на большом собрании, говорила неловко, стесненно, но добилась для Зубавиных не только разрешения отдать дочь в детский сад, но и ордера на квартиру в новом доме.
Григорий Захарович, приглядываясь к Аркушиной, думал с удовольствием: «Вот тебе и платьице кисейное и персиковый пушок на щеках. Определенно у нее в характере есть железо».
Рабочие, уверовав в нее, стали обращаться с десятками просьб и заявлений. Лешка везде, где только могла, отмечала этот отрадный факт.
— Ясно, кого избрали? — говорила она так, что было несомненно: и она причастна к отработке кое-каких высоких качеств члена завкома.
Но однажды Вера сорвалась.
Она проходила заводским двором и повстречалась с Зинкой-Кармен, какой-то обрюзгшей, с нездоровыми отеками под глазами.
— Наше с кисточкой матери-одиночке! — хриплым голосом насмешливо бросила Чичкина, недобро посмотрев рысьими глазами.
— Здравствуй, — сдержанно ответила Вера, проходя мимо.
Зинка, подмигнув Хорьку, выгружавшему неподалеку кирпич из машины, запела громко:
Брошу я хорошего, Выйду за поганого. Пусть увидят сразу все, Какая я Гаганова.