Море и рыбки
Шрифт:
– Угу, - промычала маманя, торопливо углубляясь в завесу листвы.
– Так я пока затушу огонь, ладно?– крикнул Цыппинг.
Когда запыхавшаяся маманя Огг показалась на тропинке, бабаня сидела перед своей избушкой и копалась в мешке со старой одеждой. Вокруг были разбросаны одеяния не первой свежести.
В довершение бабаня напевала себе под нос. Маманя Огг забеспокоилась. Та бабаня Громс-Хмурри, которую она хорошо знала, не одобряла музыку.
При виде мамани бабаня улыбнулась - по крайней мере уголок ее губ пополз
на шутку. Обычно бабаня улыбалась, только если какого-нибудь мерзавца настигала заслуженная кара.
– Ах, Гита, как я рада тебя видеть!
– Эсме, ты часом не приболела?
– Никогда не чувствовала себя лучше, дорогая.– Пение продолжалось.
– Э... тряпки разбираешь?– догадалась маманя.– Собралась наконец сшить одеяло?
Бабаня Громс-Хмурри твердо верила, что в один прекрасный день сошьет лоскутное одеяло. Однако эта работа требует терпения, а потому за пятнадцать лет бабане удалось сметать всего три лоскута. Но она упрямо копила старую одежду. Так делают многие ведьмы. Это их общая слабость. У старых вещей, как и у старых домов, есть душа. И если одежка не ползет под руками, ведьма не в силах с ней расстаться.
– Оно где-то здесь, - бормотала бабаня.– Ага, вот... Она гордо взмахнула платьем. Когда-то оно было розовым.
– Так и знала, что оно тут! Можно сказать, ненадеванное. И мне почти впору.
– Ты хочешь его носить?– охнула маманя. Пронзительный взгляд синих бабаниных глаз обратился на нее. Маманя с огромным облегчением услышала бы в ответ что-нибудь вроде "Нет, с маслом съем, дура старая". Вместо этого ее подруга смягчилась и с легкой тревогой спросила:
– Думаешь, мне не пойдет?
Воротничок был отделан кружевом. Маманя сглотнула.
– Ты обычно носишь черное, - напомнила она.– Даже капельку чаще, чем обычно. Можно сказать, всегда.
– И это - душераздирающее зрелище, - рассудительно ответила бабаня. Не пора ли принарядиться?
– Да ведь оно такое... розовое.
Бабаня отложила платье в сторону. К ужасу мамани, она взяла ее за руку и серьезно сказала:
– Знаешь, с этими Испытаниями я, пожалуй, повела себя как самый настоящий пес на сене. Гита...
– Сука, - рассеянно обронила маманя Огг. На мгновение бабанины глаза вновь превратились в два сапфира.
– Что?
– Э... сука на сене, - пробормотала маманя.– В смысле "собака". А не "пес".
– Да? И верно. Спасибо, что поправила. Ну вот я и подумала: пора мне немного уступить. Пора вдохнуть уверенность в молодое поколение. Надо признать, я... была не очень-то любезна с соседями...
– Э-э...
– Я попробовала стать любезной, - продолжала бабаня.– Досадно, но приходится признать: я хотела как лучше, а вышло...
– Любезничать ты никогда не умела, - вздохнула маманя. Бабаня улыбнулась. В ее взгляде, хоть и решительном, маманя не сумела высмотреть
– Может, со временем научусь, - предположила бабаня. Она ласково похлопала маманю по руке. Маманя уставилась на свою руку так, словно ту постигло нечто ужасное, и выдавила:
– Просто все привыкли, что ты... с характером.
– Я, пожалуй, сварю для праздника варенье и напеку кексов, - сказала бабаня.
– Угу... Это дело.
– Нет ли в поселке больных, кого нужно навестить? Маманя уставилась на деревья. Все хуже и хуже! Она порылась в памяти, пытаясь припомнить кого-нибудь, кто занемог достаточно тяжело, чтобы нуждаться в дружеском визите, но еще был бы в силах пережить потрясение от явления бабани Громс-Хмурри в роли ангела-хранителя. По части практической психологии и наиболее примитивных сельских оздоровительных процедур бабане не было равных; честно говоря, последнее удавалось ей даже на расстоянии, ибо многие разбитые болью бедолаги поднимались с постели и отступали - нет, бежали перед известием, что бабаня на подходе.
– Пока все здоровы, - дипломатично сказала маманя.
– И не требуется ободрить никого из стариков? Само собой, себя маманя с бабаней к старикам не причисляли: ни одна ведьма девяноста семи лет нипочем не признает себя старухой. Старость - удел других.
– Пока все и так бодры, - ответила маманя.
– Может, я могла бы рассказывать сказки детворе? Маманя кивнула. Однажды бабаня (на нее тогда ненадолго нашло) взялась рассказывать сказки. Что касается детей, результат был превосходный: они слушали разинув рот и явно наслаждались преданиями седой старины. Сложности возникли потом, когда ребятишки разошлись по домам и стали интересоваться, что значит "выпотрошенный".
– Я могла бы сидеть в кресле-качалке и рассказывать, - добавила бабаня.– Помнится мне, что так положено. И еще я могла бы сварить для них мои особые тянучки из яблочной патоки. Вот было бы славно, правда?
Маманя опять кивнула, объятая чем-то вроде почтительного ужаса. Она вдруг отчетливо поняла, что она - единственное препятствие на пути этого безудержного буйства любезности.
– Тянучки, - задумчиво промолвила она.– Это какие же будут? Те, что разлетались вдребезги, как стекляшки, или те, из-за которых нашему малышу Пьюси пришлось разжимать зубы ложкой?
– Я, кажется, поняла, где я в тот раз ошиблась.
– Знаешь, Эсме, ты с сахаром не в ладах. Помнишь те твои леденцы "от-рассвета-до-заката"?
– Но их и хватило до заката. Гита.
– Только потому, что наш малыш Пьюси не мог их выковырять изо рта, пока мы ему не выдернули пару зубов, Эсме. Лучше держись солений. Вот соленья тебе удаются на славу.
– Но я должна что-нибудь сделать, Гита. Не могу я все время ходить злобной каргой. О, знаю! Я стану помогать на Испытаниях. Хлопот-то будет невпроворот, верно?