Море, море
Шрифт:
— А я думал, ты обрадуешься.
— Но чтобы он пришел к тебе… ох, что же мне теперь делать, что делать… — Она разом превратилась в запуганного хнычущего ребенка.
— Пойдем, повидаешь его. Ну же, вставай. — Я помог ей подняться. — Ты что, не хочешь повидать своего сына? Ведь это замечательно, что он вернулся.
— Да, замечательно… но мне отсюда нельзя отлучаться… Скажи ему, пусть придет сюда и пусть не говорит, что был у тебя…
— Сюда он не пойдет, в том-то все и дело! Ну же, Хартли, очнись, двигайся, действуй! Сюда он ни за что не пойдет, ты это знаешь. Пойдем, он нас ждет. За глаза успеешь повидать
— Но ты скажи мне, Титус, он что…
— Ох, иди же! Если ты не хочешь, чтобы Титус сказал, что видел меня, ты лучше пойди и сама ему это скажи.
Этот довод, при всей его неясности, как будто подействовал на нее, или хотя бы проник сквозь стену страха.
— Ну хорошо, но только на несколько минут, и ты сейчас же привези меня обратно!
— Да, да, да. — Я опять помог ей встать.
— И не надо выходить из леса, а то еще кто-нибудь увидит…
— Я думал, ты здесь ни с кем не знакома. Ну же, скорей!
Мы пустились вниз по лесной тропинке. Местами она вся заросла, мы спотыкались в полумраке, нас хлестали ветки, облепляли репейники, не давали пройти крошечные деревца, росшие прямо под ногами. Я готов был криком кричать от этих идиотских задержек. Тело Хартли двигалось рядом со мной, неуклюже, толчками, словно я тащил под гору деревянную колоду.
Растерзанные, запыхавшиеся, мы выбрались на приморское шоссе. Машина Гилберта стояла на обочине. Завидев нас, он включил мотор и подогнал ее к нам задним ходом.
За несколько дней вольготной жизни у моря Гилберт преобразился. Он выглядел моложе, бодрее, даже белые кудри лежали более небрежно и естественно. В «Магазине для рыбаков» он приобрел спортивные туфли, легкие парусиновые брюки и просторный бумажный свитер, который и был на нем сейчас надет поверх белой рубашки.
То были для Гилберта счастливые дни. Он чувствовал себя нужным человеком. Он помогал мне завладеть женщиной — не Лиззи и участвовал в приключении, в котором фигурировал прелестный мальчик. Глаза его так и сверкали от распиравшей его энергии и любопытства. Я подсадил Хартли на заднее сиденье, сел с нею рядом и почему-то попытался представить себе, какими эти двое видят друг друга. Гилберт — упитанный, приятной наружности состоятельный джентльмен на отдыхе. Роль дворецкого забыта. Теперь он играет владельца яхты. А она… но нет, я не в силах был вообразить, какой представляется Гилберту моя любимая или какой он ожидал ее увидеть.
— Мой друг мистер Опиан. Миссис Фич. Жми, Гилберт.
Машина понеслась по шоссе, и Хартли повернулась ко мне, но ничего не сказала. Одной рукой она, может быть, бессознательно, сжимала рукав моей куртки. Я отдыхал, вполне довольный тем, что ощущаю ее пальцы и ее колено. Глаза ее полиловели, на лице появилось то загадочное выражение, которое в молодости делало ее похожей на бесконечно пленительную улыбку. Сейчас оно казалось почти безумным. Я поймал себя на том, что блаженно улыбаюсь, так мне спокойно в закрытой машине, так радует ее скорость. Чувство счастливого избавления переполняло меня. Я беспечно улыбнулся Хартли.
Когда машина остановилась у дамбы, ей не захотелось вылезать.
— Он ведь знал, что я приеду? Почему он не мог выйти сюда, к машине?
— Хартли, голубка, слушайся меня.
Я
Титусу я велел ждать на кухне, но не успели мы пройти и до середины дамбы, как он открыл парадную дверь.
До сих пор я был так занят техническими подробностями моего плана, что не успел толком подумать о том, какой будет эта встреча. Мои намерения перешагнули через нее, мои надежды возводили более стройное будущее. А теперь меня рывком вернуло в настоящее, к испуганному, смятенному сознанию того, что я натворил.
При виде Титуса Хартли встала как вкопанная, и лицо ее уродливо исказилось. Рот приоткрылся, углы его поползли вниз, как будто она вот-вот заплачет, глаза помутнели, а лоб был сморщенный, испещренный тенями, каким я его уже видел однажды; но выражало все это не изумление, не огромную грустную радость, а чувство вины и мольбу. И руки она бессознательно простерла не чтобы обнять, а чтобы умилостивить.
Все это я мгновенно уловил, и мне стало так больно, что я чуть не крикнул: «Не надо, перестань!» Сострадание толкало меня вмешаться, как в неравный бой. Но я уже был отстранен от участия в этой сцене. Титус шел к Хартли хмурый, гордый, сощурив глаза, явно вознамерившись остаться непреклонно-спокойным и не выказать никаких чувств. Однако он был неспособен скрыть — это сквозило во всех его движениях, даже в походке, — что он склонен простить кающуюся грешницу. Подойдя к Хартли, грубовато облапил ее и стал подгонять к дому. Он протолкнул ее в дверь, обеими руками упершись ей в спину. Я поспешил за ними следом.
Когда я вошел, они уже беседовали стоя в прихожей, и мне подумалось — как это не похоже на свидание матери с сыном. Но почему, собственно? Семейные отношения бывают такие странные, натянутые. Или Хартли так и не сумела — или ей так и не дали — стать ему матерью? Что они могут сказать друг другу?
— Мы не знали, где ты, куда девался, мы так старались узнать, писали, расспрашивали… (Словно Титус успел поставить ей в вину, что она его не нашла.)
— Да, да, я ничего, у меня все в порядке. (Это — в ответ на еще не заданный вопрос.)
— И здоров, и работаешь или все еще… Где ты живешь?
— Я безработный. Я нигде не живу.
— Мы оставили свой адрес, думали — вдруг ты его потерял и вдруг зайдешь туда. И я послала письмо…
— Ничего, Мэри, ничего.
Чтобы прервать этот разговор, который порядком меня раздражал (мне претило, что он успокаивает ее и называет Мэри), я сказал:
— Вы бы прошли на кухню. Выпить хотите?
Сам я выпил бы охотно, а на их месте просто изнывал бы по глотку спиртного, но они, видимо, не ощущали такой потребности и мой вопрос пропустили мимо ушей.
Титус прошел в кухню, Хартли за ним, и они остановились у стола, держась за него и удрученно уставившись друг на друга. Лицо Хартли выражало робкую мольбу и страх, его лицо — пристыженную, брезгливую жалость. Боль заполнила комнату, как ощутимая преграда. Я смотрел на них, мучаясь желанием помочь, вмешаться.
— А поужинать не хотите? Давайте поужинаем, поговорим…
Титус сказал:
— Адрес ваш я, конечно, не потерял. Хартли вздохнула:
— Мне нельзя здесь оставаться. Может быть, пойдем к нам? Только не говори, что был здесь. Хочешь?..