Море житейское

Крупин Владимир Николаевич

Каким был человек при сотворении, таким и остался: мужчина это Адам, женщина - это Ева. «Милый, давай съедим яблок, будем как боги».

Заманчива эволюция. Будь она, куда бы мы шагнули, как бы развили, например, ту же поэзию! Пушкин, бедняга, на метро не ездил, на самолете не летал, по телевизору не выступал, даже и айфона у него не было, несчастный! Но почему же я, все это имеющий, пишу хуже Пушкина? И достижения науки свершаются постольку, поскольку Господь открывает просветиться нашему разуму. Ну да, сотовый - это очень хорошо. Хотя постоянный тревожный звонок от жены: «Ты сейчас где?» - иногда не радует. Но в духовном смысле и сотовый ничто, нуль, по сравнению с общением духовно просвещенных предков. «Братия, - говорит на Афоне настоятель монахам, - спешите на пристань, брат Савва

просит о помощи». И хрестоматийный пример, когда преподобный Стефан Пермский спешит в Москву, проезжает Троице-Сергиев монастырь за три версты от него, обращается к преподобному Сергию и говорит: «Брат Сергий, сейчас не могу заехать, но на обратном пути обязательно заеду». В монастыре преподобный Сергий встает за трапезой, кланяется в его сторону и отвечает: «Хорошо, брат Стефан, будем ждать». Это-то проверенный факт. А когда идет Куликовская битва и братия монастыря стоит на молебне, то игумен Сергий называет имена тех воинов, ополченцев, кто погиб в эту минуту.

Спросим: как обычный человек, бывший мальчишка, пасший лошадей и коров достигает такого всеведения? Скажут: был Богоизбранный. Да, конечно. Но ведь любой из нас, если он выпущен в Божий мир, выпущен как один из тысячи вариантов (зародышей), тоже именно Богоизбран. Но остальное зависит от него самого. Образ жизни, молитва, терпение, смирение, - это не падает сверху, это не награда, это достигается усердием и трудами самого человека.

Велики наши знания, а что толку от них, если они как свет луны, освещающей, но не греющей? И что толку их увеличивать? Чем больше знаешь, тем больше не знаешь. И из этой формулы не выскочишь. Зачем знания, если не просветился светом Христовым, не причащался, не исповедовался? Какие это знания, если они обезбожены? Звания, книги, награды - «все суета сует и томление духа». Идут защиты всяких степеней, уверения, что открыты средства борьбы со всеми болезнями, что доказано самостоятельное явление живой клетки, то есть все делается, чтобы вытеснить Бога из мира, доказать, что человек чего-то стоит. Да ни копейки он не стоит. Ну, нагреб миллионы, все равно ж в гробу лежит. Вот Березовский. И жил грешно, и умер смешно.

Выдаются за знания совершенно шарлатанские заявления. Вот энциклопедист Руссо, вот циник Вольтер, вот надменный Дидро, вот всезнайка Аламбер. Свежесть их чтения в России (сама императрица в переписке!) вербовала их сторонников. Они, как опытные охмурялы, прельщали новизной. Руссо особенно вредил. Свернул мозги Толстому, тот даже образок его на шее вместо креста носил. А чему учил Руссо? Человек без нравственных убеждений, он искалечил нравственность французов. Пример приживалы при богатеньких любовницах. Эпатировал, утверждал, что наука родилась из пороков, породила роскошь, испортила души, а кончил тем, что все воспитание ребенка надо свести к воспитанию одной привычки - не иметь никаких привычек. Тянет ребенок руку к пламени свечки, не мешай, пусть обожжется, будет знать. Он же свободен совершать поступки.

Как же они все, эти протестанты, были обезбожены. И до сих пор это длится, длится их самоуверенность в своей правоте. Свобода обезбожен-ного человека делает его животным.

Не сердись, милая Европа, множество раз бывал я в тебе. И хотелось мне одного - скорее из тебя уехать. Живи без меня, без русского, живи. Ты с легкостью без меня обходишься. Так ведь и я без тебя. Но так вас жалко.

Сидим с переводчиком на берегу Сены. Собор Парижской Богоматери. Гюго, Стендаль, Мопассан, Роллан, - все тут бывали-живали. И русских много. Но переводчик говорит не о них: «Тут, рядом, улица путан».
– «Это проститутки?» - «Вам интересно? Идемте».

ПРОЩАЙТЕ, ДОМА ТВОРЧЕСТВА!

Зимняя Малеевка, летние Пицунда и Коктебель, осенние Ялта и Ду-булты. Комарово. Еще и Голицыно. В Голицыно (76-й) я пережил «зарез» цензурой целой книги. В Комарово просто заехал с Глебом Горышиным, в Дубултах вместе с Потаниным руководил семинаром молодых, а Ялта, Пицунда, Малеевка и Коктебель - это было счастьем работы.

И вот - все обрушилось.

Комарово мне нечем вспомнить, только поездкой с Глебом Горышиным после встречи с читателями в областной партийной школе (78-й). Там я отличился тем, что ляпнул фразу: «Между вами и народом всегда будет стоять милиционер». Может, от того был смел, что до встречи мы с Глебом приняли по грамульке. И Глеб предложил рвануть в Комарово. Еще с нами ехала Белла Ахмадулина. По-моему, она была влюблена в Горышина (они вместе снимались у Шукшина и это тепло вспоминали), и когда он останавливал такси у каждого придорожного кафе, она говорила: «Глебушка, может быть, тебе хватит?
– И, наклоняясь ко мне, - Больше ему не наливайте». Но хотел бы я видеть того, кто мог бы споить Глеба.

Заполночь в Комарово я упал на литфондовскую кровать и, отдохнувши на ней, нашел в себе силы встать, пройти вдоль утреннего моря, ожить и отчалить.

Малеевка всегда зимняя. Зимние каникулы. Дочка со мной. Дичится первые два дня, сидит в номере, читает, потом гоняет по коридорам, готовят с подружками и друзьями самодеятельность. Заскакивает в комнату: «Папа, у тебя прибавляется?» Позднее и сын любил Малеевку. И жена.

Обычно декабрь в Малеевке. Долго темно. Уходил далеко по дорогам, по которым везли с полей солому. Однажды даже и придремал у подножия скирды. И проснулся от хрюканья свиней. Хорошо, что ветер был не от меня к ним, а от них ко мне. Свиной запах я учуял, но какого размера свиньи! Это было стадо кабанов. Впереди, как мини-мамонт, огромный секач, далее шли по рангу размеров, в конце бежали, подпрыгивая, дергая хвостиками, полосатенькие кабанчики. Замыкал шествие, как старшина в армии, тоже кабан. Поменьше первого. Минуты две, а это вечность, про-хрюкивали, уходя к лесу. И скрылись в нем.

И что говорить о Коктебеле! Ходили в горы, был знакомый ученый из заповедника. У него было целое хозяйство. Два огромных пса. Один для охраны хозяйства, другой для прогулок. Поднимались к верхней точке, подползали к краю склона. Именно подползали. Ученый боялся за нас. «Тут стоять опасно: голова может закружиться, здесь отрицательная стена». То есть под нами обрыв уходил под нас. Страшно. Казалось - весь он хлопнется в море. Ведь мы его утяжеляли. Ездили в Старый Крым, в Феодосию (Кафу), конечно, в Судак. Видели планеристов, дельта и парапланеристов, лазили по Генуэзской крепости. Сюда бежали наемники Мамая, оставшиеся в живых после Куликовской битвы.

Очень меня выручала привычка к ранним вставаниям. Задолго до завтрака бегал к морю, когда на берегу было пусто, а еще раз приходил вечером, когда от него все уходили. То есть хорошо для работы.

В Коктебеле пережили 19 августа 1991 года. С Василием Беловым сразу рванули в Симферополь. Но у аэропорта уже стояли войска, и меня не пустили. А Белова, он был депутатом Верховного Совета, отправили самолетом. Но это было промыслительно - накануне вечером жена поскользнулась в ванной на кафеле и упала затылком. Была все в крови. Так я запомнил гибель империи.

В Пицунде бывали семьями. Раз сыночек мой оседлал меня и ехал вдоль прибоя. Аня Белова увидела это и вскарабкалась на плечи отцу. Сынок мой подпрыгивал и кричал: «А мой-то папа выше, а мой-то папа выше!» - Аня ему нравилась. У меня даже ноги ослабли, как это можно быть выше Василия Белова?

Еще раньше, в той же Пицунде, дочка прибежала ко мне и таинственно сказала: «Хочешь, я покажу тебе маленького ребенка, который уже знает иностранный язык?» И в самом деле показала смугленького мальчишечку-армянина, который бойко лопотал по-своему.

В этой же Пицунде мы ходили с Гребневым на море каждый день поутру, делая заплывы. Один раз был шторм, но что сделаешь с твердо-лобостью вятского характера, все равно пошли. Коридорная Лейла, абхазка, воздевала руки: «У вас ума есть?» - «Пятьдесят лет дошел - назад ума пошел», - отвечал ей Толя.

Прибой ревел, накатывался далеко за пляжные навесы. Мы еле вошли в волны. В высоту больше двух метров. Надо было бежать им навстречу и в них вныривать. Потом волны возносили и низвергали. Восторг и страх: но надо же было как-то вернуться на сушу. А уж как выходили, как нас швыряло - это, сказал бы отец, была целая эпопия. Могло и вообще в море утянуть. Надо было, пока тебя тащит волной, катиться на ней и сильнее грести, и стараться выброситься на берег и успеть уползти подальше от волны. Но волокло шумящей водой обратно в пучину. Получилось выбраться раз на третий. А уж какие там были ушибы и царапины, что считать? Живы, главное. «Кричал мне вслед с опаской горец: “Нет, нам с тобой не по пути! Не лезь себе на горе в море, с волною, слушай, не шути!”»