Море житейское
Шрифт:
– И что?
– Младшие братья, вот что. Питание для птиц. А птицы уничтожают вредителей леса. Также комары и мошки - корм для рыб.
– А рыб уничтожаем мы.
– Прошу без этих ваших поддевок.
– Поддевка - это из разряда одежды.
– Опять! На вашем бы месте я б разделся, хотя б до пояса, и выставил бы себя...
– На обозрение? Или на оборзение?
– На произвол кровососущих. Надо чаще помнить подвиги святых. Мы не святые, - назидает вождь, - но помнить надо.
– После паузы он встает и просвещает нас на случай встречи с клещом.
–
Вождь полуприсел, выдвинул вперед крепкие руки с растопыренными, полусогнутыми пальцами, и очень талантливо изобразил как клещ ждет добычу.
– А я изображу жертву, - говорит Толя.
– Буду проходить мимо, цепляйся.
– Он в самом деле проходит перед вождем.
– Почему не вцепился? Братья! Величие вождя я вижу даже в лекции о поведении клещей. Я шел как на параде, как мимо трибуны. Но на ней стоял не клещ, а вождь в виде клеща. В виде, сечете? То есть голограмма клеща никак не могла наложиться на реального вождя.
– Ну, ребенки, опять ваша демагогия.
– За стол, - зовет повар.
* * *
В этот раз доехали только до поворота. Свернули, сразу сели. Еле вытащили. Еще одну машину на трассе тормознули, перегрузили вещи и... тоже сели. И ее вытащили. Тогда все навьючили на себя - и еду, и питье, и инструменты и потащились знакомой дорогой. Двенадцать километров. Грязища. Идем опять мы, как и ходили все эти годы: бригадир наш крановщик Анатолий и Толя, поэт, идут работяги, два Александра, один с бородой, другой без, идет, опять же поэт, Леша, а с ним впервые идет сыночек семилеток Ваня, инженер Володя, иду и я, аз многогрешный. Год мы не виделись. Год, а как его и не было, этого года. Ибо главное в нашей жизни -Великорецкий Крестный ход. А мы его авангард.
Но надо же отметить радость встречи. Как без этого? Русские же люди!
– Бригадир! Вождь!
– взываем мы.
– Год не виделись! Ведь мы же фактически еще и не встретились!
– А где присесть?
– резонно отвечает он.
– Мокрота же. Не отмечать же на ходу.
– А что особенного, - говорит Толя-поэт, - Хемингуэй работал стоя и никогда не знал простоя. Вон лесок впереди. Под елочкой-то как хорошо.
Анатолий назидает, уводя в сторону:
– Маргаритушка прошла семьдесят раз, у меня посоха для зарубок не хватит.
– У Анатолия на посохе пока четыре зарубки.
– Вот Ванечка сможет пройти много раз. Хорошо, что ты с этих лет пошел. Да, Иван?
Ваня пока стесняется говорить, жмется к отцу. Тот называет его мудрено:
– Дружище, отвечай: к тебе глаголют. Мы входили в веру через терния и потери, через сомнения, а ты можешь войти органически, через радость.
– Леша, от сына отстань, - советует Толя и говорит Ване: - Скажи папаше резко, Вань: «В такую грязь, в такую рань меня, папаша, не бол-вань». Ведь верно, Вань?
– Ой, ребенки, - смеется Анатолий.
– Толя!
– вскрикивает Саша. Подскакивает к Толе и достает у него из под ног пестрого шмеля.
– Шмелик какой хорошенький, красивый, мирное какое животное. Лапками умывается. Полетел!
На возвышенном месте посуше, идти полегче. Анатолий назидает:
– Кто без покаяния умирает, а паче того без отпевания, двадцать мытарств проходит. Весь мир будет их проходить. Что видим в мире? Безпредел, ужас! Что видим: воровство, пьянка, разврат!
– Он останавливается.
– Ребенки, мы так не дойдем. Надо акафист святителю Николаю читать. Крестный-то ход Никольский.
Останавливаемся, снимаем с плеч груз. Читаем акафист. Пытаемся даже петь, но врем в распеве и ударениях.
– Ничего. В прошлом годе так же, не сразу спелись. А вы, ребенки, за зиму сколько хоть раз акафист читали?
– Чего с интеллигентов спрашивать?
– вопрошает Толя.
– Пойду солому поджигать.
Толя вообще поджигатель и разжигатель костров. Вскоре от оставленных груд соломы начинает идти густой серо-белый дым. Его ветром несет на нас. Задыхаемся, сердимся на поэта, он хладнокровно объясняет:
– Это дымовая завеса, я вас маскирую, скрываю. С самолета чтоб не видно.
– От Бога ты нигде не скроешься, - наставляет Анатолий.
– Смотрите!
– Толя весь озаряется.
– Впервые такое вижу! Целое поле анютиных глазок. Да-а. Где бодрый серп гулял и красовался колос, теперь...
– запинается.
– Теперь простор везде и российские поля рождают быстрых разумом Платонов, - привычно поддевает Леша.
– Вот у этого затона я прочел всего Платона, - отбивается Толя.
Оба Александра и Ваня рвут цветы. К иконе Казанской Божией Матери. Образ Ее сохранился в Горохове на стене колокольни.
Саша оцарапал палец. Толя, он врач, перевязывает:
– Тут операция нужна, тут надо обработать спиртом. Ты понял, бригадир? Тебе нужны здоровые работники, или как? Я хирург. А хирург - это взбесившийся терапевт.
– И снова подговаривается к выпивке: - Сжег я средь поля сырые снопы и только за стопку сойду со стопы. Нам не для пьянки, а чтоб форму не потерять.
– Лучше сойди со стопы и сядь, в ногах правды нет, - уклоняется Анатолий, - вся правда в Евангелии.
Идем дальше. Дождя уже нет. Ветерок обдувает, сушит. Тяжело, но уже увиделась вдали гороховская колокольня. Поем «Царю Небесный». Идти повеселее. Пригорок, низина, кладбище, снова вверх. Дошли. Бригадир выдержал характер, не дал расслабиться.
В Горохово «обходим владенья свои». Купели, конечно, сметены, смыты водополицей. Ничего, наладим, на то и посланы. У родника сделаны три трубы. Из двух льются хорошие струйки, из крайней к лесу чуть-чуть. С радостью пьем, умываемся, благодать! Вершинки леса осветились, это солнышко старается пробиться к нам сквозь тучи. У Саши прямо сияющее лицо.
– Толя, помнишь, в прошлый год ты не хотел погружаться в источник?
Саша напоминает случай из нашей жизни в прошлый Крестный ход. Мы оборудовали купели и погружались по очереди. А Толя потерял образок святителя Николая и сказал, что это ему знак - запрещение. «Без него не пойду». Мы все осмотрели, обыскали - нет образочка. А вечером вернулись - глядим - да вот же он, над источником! Чудо!