Море житейское
Шрифт:
– Да, - кряхтит Толя, - не очень-то я был рад этому чуду, боялся холода. Но! Пришлось! Зато доселе жив! Перезимовал.
Соображаем, чем займемся в первую очередь, чем во вторую.
* * *
Сидим у костра счастливые. «Милка сшила мне рубашку из крапивного мешка, чтобы тело не болело и не тумкала башка», - сообщает Толя скорее всего сочиненную им самим частушку.
– Очень вятское выражение: «не тумкала башка», в каких еще странах и континентах до этого дотумкались?
Начинается турнир поэтов.
– Пятистопный ямб, - объявляет
– Как поздно я, мой друг, на родину приехал, как дорого себе свободу я купил. Хожу-брожу в лугах, и нет ни в чем утехи, пустеет на полях: «октябрь уж наступил».
– Я знаю, чем отвечу, - говорит Анатолий.
– Обращение апостола Иоанна к семи церквям. «Ангелу Лаодикийской церкви...»
– Прочтешь в церкви, когда пойдем на вечернее правило, - невежливо перебивает Толя. Встает. Он в тельняшке: - По колокольной гулкой сини, по ржанью троечных коней, как я тоскую по России, как горько плачу я по ней».
– А почему не четверочных, не пятерочных?
– ехидно замечает Леша. Ване это очень нравится. Он увлеченно перерубает ветки. Смотрит на отца восхищенно. Отец читает о монахе.
– Это пока не на бумаге, пока в голове.
– Так нельзя, - укоряет Анатолий.
– Нельзя надеяться на память, она ненадежна. Душа, конечно, помнит, но она не пишет. Монах может и согрешить, но украсть не может, убить не может, не завидует, к экстрасенсу не пойдет. Это все отсекается.
Громко кричит коростель. Пасмурный закат. Анатолий:
– Ох, я в детстве убил коростеля, вот грех. С тех пор как услышу.
– Это его праправнук, он тебе отомстит за предка, - предсказывает Леша.
– Чего ж, заслужил. Он упал, я подобрал и заплакал: какая красивая птица была. Да-а.
– Сейчас-то не плачь, не надо, лучше наливай, да помянем твоего коростеля, пухом стала ему земля, - говорит Толя.
– А вятское название коростеля - дергач, и ты, бригадир, не плачь.
– Песню знал, забыл, знаете, вот такие слова: «Наискосок, пулей в висок», не знаете?
– спрашивает Анатолий.
– И закопают в песок?
– спрашивает Толя.
– А мне дай стакан и съестного кусок. И вообще, я хочу напиться и куснуть, а потом уснуть.
– Под темным дубом, которые здесь не растут?
– спрашивает повар.
Толя находится:
– А вы-то на что? Так что склоняйтесь и шумите надо мной, темные дубы.
Леша уводит Ваню в домик спать. Закат краснеет. Идем в храм, в котором уже есть и крыша, и закрыты щитами окна. Свечи гасятся сквозняком. Читаем и правило и акафист святителю Николаю. Картонные иконочки укрепляем на бывшей школьной парте. Около них Саша успел уже положить букетики анютиных глазок. Пламя на свечках мечется от сквозняков. Заходим в колокольню, читаем молитвы у сохранившейся на стене фреске трем святителям: Иоанну Златоустому, Василию Великому, Григорию Богослову. Вспоминаем, как тут по два лета ночевали. То-то намерзлись.
Возвращаемся к костру. Закат перемещается к востоку встречать восход. Щедрый к ночи бригадир разливает, говорит Толе: «Пей первым, ты больше видел горя».
Ночью изжога, безсонница. Выходил. Так хорошо дышится. Светлая прохлада. Комары молчат. Скрипит коростель. Под утро оживил костер, поставил чайник. Захожу в избушку с романсом: «Утро туманное, утро холодное, вставай, бригада, вставай, голодная». Толя, просыпаясь: «Меня остаканьте, чтоб не думать о Канте. Я храпел?» - «Храпели все, кроме тебя».
Идем к роднику. Роса, холод. Шли только умыться. Но пришли, стали работать. «Нам денег не надо, работу давай», - это бравый бригадир. Меня гонит делать завтрак.
– Чай будешь заваривать, - наставляет он, - воду не прокарауль. До кипения не доводи. Слушай шум. Зашумит как пчелиный улей, заваривай. Смородины добавь.
Иду через густо-зеленый луг с полянками золотых купавок, с ароматной белизной черемух. Поднимешь глаза - лес, ели как остроконечные шлемы древнего воинства. О, как весь год рвалось сюда сердце и так хочется вновь надышаться еще на год.
Завтрак тороплив, некогда чаи распивать, хоть и смородиновые: работы много.
За год купель истратилась, приходится заново восстанавливать. В нее лезут те, кто в сапогах, Леша и Саша. Мы на подхвате. Ваня оказывается незаменимым. Бегает то за тем, то за этим к домику, помогает и мне. Моет посуду, да так, что за ним перемывать не надо.
У купели делаем бревенчатый настил на топком месте, ступени на склоне, перила к ним. Изготовили и устанавливаем арку при подходе к источнику. Над ней крест. Кто ходил на Крестный ход, обрадуется новым свершениям, кто пойдет впервые, будет думать, что так оно и было. А пойдет неисчислимое море людей, и все будут погружаться в купель, набирать воду после водосвятного молебна.
Горбатимся, копаем, идет синяя глина, целебная, лечебная, но такая тяжеленная. Еще ходим за осинами, спиливаем, притаскиваем, разделываем по размеру. Не рассчитали, приходится опиливать. Но опилыши, чурбачки идут в дело - выкладываем ими подходы к источнику.
Дерево осина чем хороша, не гниет. И вообще дерево замечательное, она же не виновата, что на ней Иуда повесился. И когда осина трепещет листочками, даже в ясную погоду, без малейшего ветерка, почему говорят, что она трясется от ужаса, она жизни радуется. Осина неженка, осенью первая желтеет, краснеет, оранжевеет и так оживляет лес, опушки, что даже не страшно думать о близкой зиме.
Дно купели выстилаем ровными, тонкими осинками. Прижимаем их сверху срубом. Другая часть бригады прочищает дорогу к роднику. И в прошлых годах вначале прорубали, потом расширяли тропу, но людей идет все больше, нужна уже не тропа, дорога, улица в лесу. Ваня полюбил топор, очищает стволы осинок от сучьев.
– Дружище, - говорит отец Леша, - ты осторожней.
– Давайте все усыновим Ваню, все будем наставниками, - предлагает бородатый Саша.
Ваня уже освоился и смеется громче всех: