Море житейское

Крупин Владимир Николаевич

– Это точно, это да, - опять перебивает Саша.
– Русскому что надо? Пила, топор и лес. И все! Дом готов!

– Дом готов!
– хохмит Леша.

– Итак, - гнет свое Толя, - приготовили верхние конечности. Голосуем за меня! Моя совесть чиста, как перчатки хирурга.

– Залитые кровью демиурга, - поддевает Леша.

– Мне хватит туманов Петербурга, - отбивается Толя.
– Но об этом в другой раз, об этом чуть ниже. А пока выборы. Меня! Чур, не Меня.

– Подожди, Толя, тут нужен консенсус, - Леша останавливает порывы Толи во власть.
– И не только, еще нужно промониторить прения сторон. А, кстати, какой у тебя рейтинг?

– Это как кворум решит, - отвечает Толя.

– А по какой квоте?

– Ну,

демагоги!
– восхищаются Александры.

– Нет, не демагоги, это была сценка-пародия на язык демократов, -отвечают кандидаты в вожди.

– Если на кого за час не сядет ни один комар, того и выберем, - решает пока еще действующий вождь.

– Лень, ты у нас народ. Как трактуешь?
– спрашивает Толя.

– Б-безразлично, - заикается Леня.

– Наломай черемухи, отгоняй комаров от моей личности. Заметь, я при наличности. Час потрудишься. Всего. Зато море счастья впереди.

– Еще не п-проголосовали.

Вождь ехидно:

– Тебя еще до голого сованья сожрут.

Леша ласково и задушевно вождю:

– Сердце мое разрывается, вождь, видеть не могу, как ты надрываешься, чувствуешь однокоренные слова: разрыв и надрыв? Это я взвалю на себя твое тяжкое бремя. Ты будешь, по твоему выбору, референтом по культуре или консультантом по строительству...

– С-с-советником п-по т-телесным н-наказаниям, - рекомендует Леня.

– А посуду кто будет мыть?
– спрашивает повар.
– Вы же знаете мой девиз: «У меня не худеют». Вождь, мы тебя не обсуждаем, тебя не осуждаем, мы рассуждаем: у тебя место выборное или наследственное?

Вождь кряхтит и идет к своему рюкзаку.

Да, о рюкзаках. Самый устрашающий по размерам и по весу рюкзак у Володи. Рюкзак он называет «смерть туриста» и «счастье паломника». Спросите, чего у него нет, если даже есть походная складная плита, пассатижи (?), набор приправ, всякие тяжеленные банки консервов. Мы свои банки стараемся поскорее выложить на общий стол при каждом привале, а Володя не успевает освобождаться от тяжестей, ему же надо распрячься от своей поклажи, расстегнуть всякие пряжки на всяких ремнях. Так что тащит бедняга свой груз дальше. Прямо как добровольные вериги. Жалея его, забираем у него по паре банок.

Конечно, это было эффектно, когда он в первый раз на привале в пять минут на своей плите согрел чай в литровой кружке. Кружка из тонкой стали с припаянной ручкой, которая совсем не греется. Это же такая роскошь - сидеть на поляне среди леса, и подставить под струйку кипятка свою кружку, и сыпануть в нее щепотку опять же володиного целебного чая.

* * *

Мы виноваты сами, что захотели вождя. Мы заметили, что он, в общем-то, и сам был не прочь побыть вождем. А нам что, пожалуйста. Но вождь так просто не хотел трона, он, это ему было на будущее важно, сказал, что надо выдвинуть две-три альтернативные фигуры. И что каждая фигура в одной фразе выскажет свою программу. «Пожалуйста, - сказал Толя, - я - самовыдвиженец, как и все мы. Вот фраза: “Со мною будет интересно, пусть и недолго”».
– «Почему недолго?» - «Так мы же все быстро пропьем».
– «Так. Теперь ты, Леша».
– «Труд и молитва!» - «Леня!» - «Я н-нн-арод, - заикается Леня, - меня в-в-выберут. Н-но я не п-пойду!» - «Почему?» - «Р-р-работать люблю».
– «Повар, ты?» - спрашивает вождь.
– «У меня будете сыты».
– « А если продуктов не выдам?» - «Так ты уже чувствуешь себя вождем? Будь!» - «Нет, я не хотел быть вождем».
– «А чего ж не говорил, что не хочешь?» - «Я молча не хотел».

– А почему же ты говоришь о пользе спанья на жестком, а сам спал на двух матрасах?

– Чтоб они оба не простаивали. А вы спали, а я земные поклоны делал. Кто видел? Господь видел. Меня посетили мысли о своей греховности и своем самочинии, и я встал.

– А потом опять спать? И почему ты всегда недоволен нами, особенно с утра?

– Потому что я встал, а чай не готов. А вчерашний чай - это змеиный яд.

– А сам чего не заваришь?

– Кто же за вас будет молиться?

– А почему же ты видишь только недостатки?

– А кто тогда их увидит? Ну, ребенки, поиграли в демократию, а работать кто будет?

Встаем. Разбираем инструменты.

* * *

Приснилась Маруся Распутина. Веселая, красивая: «Говорю папе: я стихи сочинила, вот какие, - и читает: - Мы вышли из леса на поле пшеницы».

Вспомнил, так как идем Крестным ходом и как раз вышли из леса на бывшее поле, но пшеницы или ржи, или гречихи, уже не понять.

Женщина идет рядом: «В городе живешь, в городе воздух в горле стоит, а здесь так вольно, так грудь наполнена. Но так тяжело: идешь -идешь, так грустно, так пусто, нет деревень, а раньше-то как! Столы выносили, ведерные самовары, квасу наварят, плюшки-ватрушки. И их отсюда выжимали, налогами душили, сажали, на целину угоняли со своей целины».

Поле кончается, снова входим в лес.

* * *

– На Крестном ходе, если идешь и молишься, то идти легче. А когда какие всякие разговоры, то и устанешь скорее, и толку от такого хода мало.

– Да и то все равно прошибет. Много не поболтаешь. Идешь когда каждый день часов по шестнадцать, то усталость очень полезна.

– А вот, братья, я ходил на Царский Крестный ход в Екатеринбурге, так то совсем иначе, чем на Великорецком. У нас неделя, там один день. Как и Курский Коренной. А на Урале никогда не забыть - пошел первый раз, говорят, что идти около двадцати километров. Ну, я опытный кре-стоходец, так считаю, думаю: значит, это три привала, дойдем часов за пять. С вечера служба, потом литургия, причастились - чаш, наверное, десять выносили, море же людей. Пошли. Идем. Владыка Викентий впереди. Идем, идем. А там же не как в Вятке, там вся дорога - это асфальт. А я еще именно в тот год шел, когда огромная эстакада над железной дорогой, железобетонная, зашаталась. В резонанс вошла. Это да. Под ногами ходят тысячи тонн бетона. Страшно. Если б не Крестный ход, что бы тут было? Крики, визги, истерики, паника. А тут молитвы зазвучали, и все громче и громче. Все были уверены, что Господь и Царственные страстотерпцы беды не попустят. И успокоилась эстакада. А она метров пятьсот. Да, но что надо сказать. По сравнению с нашими там женщины идут нарядные, они же свои сарафаны в болоте, в луже не запачкают, в лесу не изорвут. Модницы там прямо исключительные. Но наши лучше. Да, так я же о чем. Идем и идем. Ну, думаю, наверное только две остановки. Опять идем и идем. Иисусову молитву поочередно поем. Вначале братья, потом сестры. И опять братья, и опять сестры. Идти легко. Архиерей впереди. Думаю: ну, уральцы! Значит, только один привал. И вот, когда уже вышли к железной дороге, увидел указатель «К Ганиной яме, к монастырю Царственных страстотерпцев», понял, что вообще не будет отдыха. Вот Владыка!

– Так многие с того хода и на наш приезжают.

– Да. Стальными становятся. Это гвардия православная куется в таких походах.

Как-то мелькнул в Горохово, но запомнился такой Виктор. Капитально бородатый, идет один. Вождь сурово допрашивает:

– Ты взял благословение идти одному?

– Мне так Бог сказал: иди один.

– А еда есть у тебя?

– Я Святым Духом питаюсь. Главное у меня борьба с плотью, с самим собой. Есть надо то, что не разжигает плоть.

– А семья у тебя есть?

– Семья мне мешала спасаться.

– И ты решил ее загубить?

– Как?

– Кормить же детей надо.

– Большие уже.

– То есть как у цыгана - маленькие были, грудь сосали, подросли, воровать научились? Садись давай с нами, окрошкой плоть не разожжешь.

Виктор садится к столу, перекрестясь перед тем на храм. Сел на пенек.

– Я из смирения на скамью не сяду.

Поел окрошки.

– Вот тебе еще каша овсянка. Тоже не разжигает.

Поели, попили, прочитали молитвы. После вечернего правила вождь наказывает Виктору: