Море житейское
Шрифт:
– Подожди, - останавливает его лысый, - чего ты про баб? Они не опохмелят. Он же вроде вчера взнос платил?
– Кто, Сенька? Платил.
– И не выпил?
– Нет.
– Все равно пусть и сегодня платит. Мало ли - не пьет. И дурак может не пить. Не пьешь - плати!
– Двойную цену!
– поддерживает Серега.
– У нас башка трещит, а он в библиотеку пошел. Пусть откупается. За него же будем страдать. Я позвоню.
– Закуски пусть тащит, - просит старик.
– Хоть поедим. У него жена здорово
– Вот они и держат нас за желудок.
– Да я вообще рукавом утрусь, и сыт, - говорит лысый.
– Звонить не надо, - решает вдруг Серега, - чтоб на нее не нарваться. Надо живьем идти. Вроде как насчет чего дельного. Вроде как мне пассатижи нужны. А зачем мне пассатижи, чего придумать?
– Скажи: проводку менять, - советует лысый.
– Иди, иди. Причешись. Ты ему расскажи про Петьку, припугни. Тот тоже резко тормознул. Не пил, не пил, да потом так загудел! Обои со стен содрал, продал и пропил.
Сергей встал было, но опять присел.
– Это дело надо перекурить.
Закурили. Курят. Томительное молчание прерывает опять же Серега. Он вспоминает вчерашнее веселье:
– Вчера рассказывал вам, как меня в военкомат таскали?
– С чего бы мы помнили, - отвечает лысый.
– Ладно хоть дома ночевали. А чего тебя таскали?
– Девять повесток. Одна за одной. На десятую пошел. Обследование. У меня же, говорю, глаз стеклянный, ум деревянный. Пишут: годен ограниченно к нестроевой хозяйственной. В обоз. Забрали на три месяца. Конституция! Присматривать за погрузкой на платформе. Мне что, присматриваю. С одним-то глазом. С одной стороны грузят, с другой воруют. А чего не воровать, уже всю Россию растаскали.
– А, это ты рассказывал, - вспоминает лысый.
– Это как вы там запчасти толкали? Рассказывал. Еще что-то про француженок было. Не помнишь?
– О-о! Это нечто. Сидят две француженки на Елисейских полях. Нет, на Эйфелевой башне. Смешнее. Одна говорит: «Опять мой паразит нажрется как свинья, на ушах приползет». Другая ей: «Ну все-таки сам придет. А мне еще своего гада искать придется. Же ву при, се ля ви». Это разговор француженок. Я это вообще-то сам почти придумал. Нужны же положительные эмоции.
– Чего это нам, подыхать, что ли?
– спрашивает старик.
– Иду, иду. Ну!
– Серега решительно встает и чеканит первые три шага. Старики, старый и молодой, молчат. Молчать тяжело. Старый долго
кашляет.
– Кашляю, аж башка трясется, чего-то соседку, в коммуналке была, вспомнил. Бабка старая-старая, мохом обросла. Меня воспитывала. И всегда: «У меня внук майором работает». А я ей: «Как ты посмела до Октябрьской революции родиться?»
– И чего ее внук?
– интересуется лысый.
– Внук? Какой внук? А-а. Да я его и не видел.
И опять курят и напряженно молчат.
Серега возвращается и докладывает:
– Прямо сюда взносы притащит. Говорит: принесу, но пить все равно не буду.
– И пусть не пьет, нам больше!
– говорит лысый.
– Да куда он денется, - хладнокровно говорит старший.
Начинается интересный спор: будет Сенька пить или не будет. Спорят, конечно, на бутылку.
Замечают среднеазиатского дворника, который все это время подметает двор, делая сидение кампании более комфортным. Мужики, ожидая Сеньку, это тоже обсуждают.
– Мети, мети, - говорит лысый.
– Чурки гнали нас из республик, гнали русских, и что? При Мишке и Борьке, вспомните. Гнали, глотали суверенитет. Наглотались, теперь отрыжка пошла, в Россию просятся. Вон, вишь, за метлу уцепился. И боится, чтоб не отняли. Казах, что ли? Узбек, наверное. Туркмены, таджики - те дома больше сидят.
– Сюда Кавказ прет, - говорит Серега.
– Грузины мимозу возили да гвоздики, сейчас криминал. Татар в Москве полно, Молдавия. А уж азе-ры эти все рынки захватили. Украина наловчилась других доить. Если что, они и армянок на хохлушек переделают. Где хохол прошел, там двум евреям делать нечего. Евреи вообще нас задушили.
– Да не евреи, жиды. Евреев уже не остается, - говорит лысый.
– Москва им медом намазана. Всегда в нее ползут.
– Ползали раньше за невестами, - вставляет Серега.
– У Пушкина вон помещица Ларина повезла Татьяну Ларину в Москву, «на ярмарку невест». И генерала отхватила.
– Да мы-то что, выдержим, - продолжает лысый, - не впервой последнюю рубаху отдавать. А вот в Европу Азия пошла как саранча. И главное - молодежь прет. Думаю, это же от армии, это же дезертиры. Родина у них в опасности, а они в Европу.
Старик поднимает голову. Видно, что он мучается сильнее других:
– Вы или в самом деле дураки, или притворяетесь. Это же готовится третья мировая война против России. А с востока идет желтая демография.
– Чувство родины убито, - объясняет лысый.
– Это главное и даже в украинском вопросе. Бросить родину - срам! Если родине плохо, почему мне должно быть хорошо? Но Россию не одолеть. Если что с Россией случится, то всем остальным будет еще хуже.
– Да где этот Семен?
– вопрошает старик.
– Дайте еще сигаретку.
Руки у него трясутся, долго прикуривает. Жадно затягивается:
– А если вот так пить будем, так и русских не останется.
– Куда ж мы денемся?
– Как куда, туда!
– Старик тычет рукой, показывая вниз, на усыпанный окурками асфальт.
– И что такого?
– спрашивает лысый.
– Там еще лучше. Уж где-где, а в Царстве Небесном только русским и рады. А жизнь, между прочим, безконечна.
– А про детей не думаешь? Про внуков? Что, и им жить в такой Москве? Нет, ребята, господа-друзья-товарищи, надо, надо нам в Нижний!