Море

Фехер Клара

— Слушай, Янко, о чем я бредил?

— О чем? Да ни о чем.

— А все-таки.

— Жаловался, что нога у тебя болит. Все время говорил о ноге. Да потом еще, что хочешь видеть звезды. Мать рассказывала.

— И ничего больше?

— Н ет… Больше ничего.

— Послушай, я был у партизан…

— Пресвятая Мария! Так это они отрезали тебе ногу?

— Черта лешего, они. Тогда у меня обе ноги были целы. И потом еще долгое время. После прорыва мы драпали как сумасшедшие назад. Жратвы никакой. Немцы отобрали автомашины, угнали поезда. Помнишь Балинта Шоморьяи? Из машинного цеха, курносенький такой?.. Так его, беднягу, застрелил немец, когда он хотел взобраться на грузовик. И вот мы пешком идем неделю, вторую, уже слепнем от снега. Ты даже не понимаешь, что значит идти, идти и идти без конца по снежной пустыне. Нигде ни дома, ни дерева, ничего, ни единого черного пятнышка, где бы отдохнули твои глаза, только вороны кружатся в воздухе. Уже и есть не хочется, уже ничто не болит, только постоянно клонит в сон — вот лег бы в снег и заснул. Офицеров мы и за версту не видели, был среди нас один сержант, он все торопил нас, стращая тем, что в лесу будто бы скрываются партизаны. А партизан мы боялись, как огня. Видеть, правда, мы их не видели ни одного, но рассказов о них наслушались вдоволь. И вот через две недели я не вытерпел и сказал своему дружку, что пусть бы нас схватили партизаны и прикончили, сразу погибнуть все же лучше, чем подыхать медленной смертью. Эх, если бы все мои желания исполнялись так быстро, как в тот раз. В полдень залютовал снежный буран. Ты еще помнишь тот ураган, что пять лет назад повалил орех в саду Балога? Так вот, таким был и этот снежный буран. Только тогда в воздух вздымалась пыль, а теперь зашевелилось, ожило снежное поле, все вокруг заволокла ледяная белая туча, сквозь которую мы не видели даже друг друга. Лицо, глаза засыпали ледяные колючки. Мы побрели дальше, не зная, вперед идем или назад! Я уже и не помню, что со мной произошло, побрел я следом или повалился в снег, только пришел я в себя в крестьянской избе, возле печки, на соломе. Вокруг меня хлопочут человек шесть, растирают мне руки, ноги снегом, поят водкой, чаем и спрашивают друг у друга, не очнулся ли я. И что удивительно, один из партизан, худой, костлявый парень, обращается ко мне по-венгерски.

— Это тебе снилось, Яни.

— Где там снилось! Потом мне удалось узнать, что отец того парня еще в первую мировую войну попал к русским в плен. Венгерец объяснил, что меня подобрали партизаны, и попросил рассказать, чем я занимался у себя дома, в Венгрии. Я ответил, что прежде работал формовщиком на заводе и что сам я из рабочей семьи. Они увидели по моему френчу, что имеют дело с рядовым солдатом, и не стали обижать. Четыре дня я пробыл у них в гостях, ботинок им не удалось мне починить, так как не было под рукой инструмента, но зато дали сухие портянки, смазали говяжьим жиром башмаки, поили вдоволь чаем, кормили кашей, капустой. Обращались со мной не как с врагом, у всех какая-то жалость ко мне… Спросили также, за что я воюю. Я, конечно, только плечами пожал, откуда мне знать, не я же объявил войну. Тогда мне задали вопрос, знаю ли я, что они намереваются со мной сделать. Я сказал, что, если бы они спросили об этом в первый день, я ответил бы, что меня убьют. На другой день мог бы надеяться на отправку в Сибирь, но теперь даже не знаю, что и подумать. Вряд ли, думаю, позволят остаться с ними, присоединиться к их отряду. На это они ответили, что обижать меня не хотят, но и держать у себя не могут. Я, дескать, должен собираться в дорогу, на рассвете меня выведут из лесу и покажут, где я могу найти своих. У меня не было никакой охоты возвращаться в часть и снова скитаться по снегу. Поэтому я стал их умолять. Но они только качали головами: нельзя, мол, попробуй добраться до родины и помешай распространять среди своих соотечественников всякие ложные слухи. На рассвете меня еще раз накормили супом и хлебом, запрягли в телегу лошадь, вывезли на опушку леса и показали, куда следует идти. Бог свидетель, я заплакал, как малый ребенок.

— А потом?

— А потом? Потом мне попалась небольшая группа похожих на меня оборванцев, и мы побрели дальше. Если кто-нибудь падал в снег, назад не оборачивались, так как и сами уж едва волочили ноги… Если находили что-нибудь, ели, если попадался на пути разрушенный дом, конюшня или амбар, спали. Так мы шли днем и ночью, пока однажды где-то на польской границе не попали в какую-то деревню; там оказался немецкий лагерь. Нас схватили и бросили в него, а потом погнали дальше. В ту пору у меня уже началась гангрена ноги, и я очутился в лазарете. Из всего пережитого запомнился мне только один врач, который отрезал мне ногу, и венгерский капитан, читавший нам еще в лагере приказ о том, что каждый, кто посмеет рассказывать дома про то, как гибла наша армия, немедленно будет расстрелян.

Яни Хомок с недоверием и тревогой посмотрел в лицо своему старшему брату. В детстве им часто приходилось рассказывать друг другу всякие жуткие истории, и, когда всех уже охватывал страх, рассказчик начинал вдруг смеяться и весело выкрикивал: «Кто этому верит, тот глупее осла…» Никак нельзя было поверить, что этот ковыляющий рядом худой, одноногий блондин действительно скитался где-то среди необозримых снежных полей и что партизаны угощали его супом — не выдумка. Выходит, в то время как он, Яни Хомок, с увлечением формовал липкий песок, ел горячую пищу, обнимал девушек, другой…

— Яни, братец мой, ты не сердишься на меня?

Яни Чизмеш с недоумением поднял глаза.

— За что? За то, что ты не бросил моих стариков? Ведь мать тебя любит, как родного сына.

Жареный бык

От центрального управления завод находился в часе езды на трамвае. И тем не менее Агнеш вот уже два года не была там. Да и тогда, в сорок втором году, когда была молодой практиканткой, поехала туда не по собственной воле, а на юбилейные торжества и званый обед. Завод нисколько ее не привлекал. Он казался ей каким-то страшным, шумным и чужим. То и дело спотыкаясь, она с какой-то растерянностью проходила среди ям в литейном цеху и испуганно втягивала голову в плечи, когда оказывалась под движущимся подъемным краном, порвала чулки о торчащий кусок железа и чуть не умерла от стыда, когда ее окликнули и попросили получше смотреть под ноги и не наступать на готовые формы. Еще в школьные годы не полюбились ей экскурсии на завод. Они утомляли ее и вызывали скуку. Какой толк ходить среди кирпичных гигантских зданий, спотыкаясь о рельсы, слушать гул, вой работающих агрегатов, в этом оглушительном шуме с трудом улавливать слова инженера в халате, который каждый раз останавливается посреди цеха и старается продемонстрировать трудно запоминаемые приборы и материалы, оснащая рассказ тысячами научных терминов?

Она бы не все поняла, даже не будь этого шума. А ведь инженера могли слышать лишь девушки, стоявшие в непосредственной близости от него, которых в классе за их очки и косы звали «синими чулками». Во время экскурсии на мельницу эти девушки записывали, что «существуют плоские решета», на сероводородном заводе — «контактный и камерный процесс», а в лабораториях, заглядывая в микроскоп, захлебываясь от восторга, — что видят в капле воды живых бацилл, хотя видели, по сути дела, только серое, мутное пятно. И на следующий день, как правило, они должны были написать сочинение на тему «Что я видела на заводе». Ей запомнилась только одна-единственная приятная экскурсия. Как-то раз их повели на парфюмерную фабрику «Флора». Им не стали показывать машины, а провели в приемную директора и там усадили вокруг стола. Граммофон беспрестанно трещал рекламную песенку, которую она запомнила на всю жизнь:

Важно лишь одно: Что б вы ни стирали, — Мыло «Флора» вновь…

Главный инженер преподнес им по куску туалетного мыла, угостил шоколадным тортом, и их отпустили домой. «Ведь отец тоже работает на заводе», — думала Агнеш, когда, отстав от своих школьных подруг, на минуту засматривалась на рабочих. Бледные, костлявые лица, у всех суровый взгляд, всюду машинное масло, копоть, кислота, пот, щелочь, сера, угольный газ, ужасная вонь, дымящиеся чаны и искрящиеся железные реки… Позднее, сдав экзамен на аттестат зрелости, она вспоминала эти экскурсии и пыталась вникнуть в смысл всего виденного. Очевидно, она испытывала неприязнь и отвращение ко всему заводскому потому, что занималась более высоким, умственным трудом, тогда как на заводе все было грязно и примитивно. В то же время она и сама понимала, что это ложь и что ее неприязнь и страх скорее свидетельствуют о том, что она и дня, а может быть, и часа не смогла бы выстоять у пыльного, грохочущего ткацкого станка, не смогла бы управлять снимающим дымящуюся стружку токарным станком, не смогла бы вынести горячего пара красилен, потрясающих землю и укрощающих железо ударов молота в кузнечном цеху и выпустила бы из дрожащей руки клещи, которыми, почти играя, подхватывают прокатчики ползущую по земле, шипящую, страшную огненную змею. И старый Чаплар и братья Агнеш день-деньской что-то мастерят дома. Агнеш же выросла неловкой и нетерпеливой, ей не повиновался ни гвоздь, ни молоток. Рассказы отца и старшего брата о заводе она слушала, как сказки о далеких мирах. Соседская слесарная мастерская была для нее более странной и чужой, чем то, что она видела в романе «Имаго» Шпиттелера или в романе «Слепой Самсон» Гекели…

И теперь она тоже с неохотой отправилась в путь.

Трамвай полз, как сонный. Сидящий напротив Татар, закрывая портфель, спросил:

— Вы взяли с собой сумку?

— Нет, — изумилась Агнеш.

— Вот видите, как вы легкомысленны. К счастью, при мне есть штук пять пустых авосек. Одну могу уступить вам.

— Для чего?

— Прихватим на обратном пути немного говядины, — ответил управляющий. — Вы что думали, мы только из любви едем вводить в должность военпреда? — И тут же Татар извлек из своего портфеля выцветшую дырявую сетку, и, вежливо кивнув, протянул ее девушке.

— Спрячьте к себе в сумочку. И не говорите, что мы плохо относимся к нашему молодому главному бухгалтеру.

Внутренние районы города остались позади. На окраине тянулись ряды серых, почти черных доходных домов. «Какие они оголенные», — думала про себя Агнеш. В центре города на Бульварном кольце и проспекте Ракоци доходные дома с их роскошными магазинами и яркими вывесками, выстроенные в конце прошлого века, казались более приветливыми. Здесь не было видно ни крохотной детской площадки, ни скверика.

Затем исчезли и каменные дома. Показались деревянные бараки, крытые толем, жалкие лачуги, в которых стыдно держать и скотину. Агнеш смотрела сквозь запотевшее окно на проплывающую мимо картину. Разумеется, она знала, что существует поселок Марии-Валерии, поселок Августы, но только сейчас поняла, что они собой представляют на самом деле…

Татар с раздражением посмотрел на свои новенькие часы системы «Шафхаузен».

— Извольте. Скоро три часа. А нам еще придется идти от станции добрых полчаса пешком. Но что поделаешь? Карлсдорфер не хочет понять, что для центрального управления тоже необходима легковая машина.