Море
Шрифт:
Ожидание тянулось мучительно долго. Надо было что-то предпринять. Сказать что-нибудь, пошевелиться, пойти вперед.
— Добрый вечер, господин управляющий. Прохлаждаемся?
Татар вздрогнул. Перед ним стоял Паланкаи.
— Красивая вилла, а? Не понадобится?
— Как вы здесь очутились, гауляйтер?
— Так же как и вы, еврейский наймит.
Татар покраснел.
— Еврейский наймит твой дед, а не я.
Паланкаи презрительно захохотал.
— Ну и чувствительны же вы стали, старина. Думаете, я не знаю, что вы здесь делали сегодня вечером? Закапывали золото господина Ремера, а?
— Эмиль, вы с ума сошли.
— Что ж, возможно, я его откопаю. Мне нравится эта вилла. Завтра же приобрету в свое владение.
— Эта вилла, к сожалению, уже не продается.
— Эх-ма! Неужели вы сами претендуете на нее?
— Разумеется. Она мне нужна.
— Давайте посостязаемся, кто сумеет приобрести, того она и будет. Но предупреждаю: вы поступите благоразумнее, если не станете ходить в швейцарский Красный Крест за лондонскими паспортами для Ремера и его супруги.
— Я не позволю…
— А как насчет папаши вашей жены? Почему это вы не записали в общегосударственный мобилизационный лист, что у вашей жены родословная не совсем чистая, а?
— Неправда…
— Господин Татар, не гоняйтесь за двумя зайцами. Если согласитесь, мы с вами вдвоем сумеем кое-что сделать.
— Восхитительно. У вашего нилашистского величества еще молоко на губах не обсохло.
— Напрасно смеетесь. Вам предоставлено право подписывать фирменные документы, зато у меня имеются связи, и, если понадобится, я смогу взять другого управляющего… но мы бы хорошо сработались. Ну?
— Что вам угодно?
— В данный момент горю желанием переехать на Швабскую гору. Здесь приятный воздух, к тому же я подцепил бабенку, за которую дома мне бы влетело от мамаши. Но, если вы для меня устроите другую виллу, я уступлю… Более того, смогу и вам оказать кое-какую протекцию.
Татар задумался.
— Если бы у меня была жена наполовину еврейка и в кошельке десять тысяч пенге от Ремера…
Татар невольно схватился за кошелек.
— Я уверен, что вы получили от старика кучу денег. Или по крайней мере вам их обещали, — продолжал Паланкаи, тогда как Татар терялся в догадках, знает ли обо всем этот щенок или говорит просто наугад.
— Погодите. У меня есть на примете одна вилла. Прекрасное здание, замечательный сад…
— Ну, тогда вы переедете туда, а я устроюсь здесь, — перебил его Паланкаи.
— Нет-нет… Я туда не поеду. Там живет мой знакомый, — почти со страхом произнес Татар.
— Ах, неужто у вас такая чувствительная душа? Кто хозяин?
— Врач, доктор Барта… Как мне помнится, у него в крови гоже есть что-то еврейское… Сегодня после обеда он громко ругал в фуникулере немцев. Многие слышали.
— А кто именно? — спросил Паланкаи.
— Например, вы и я, — ответил Татар.
Паланкаи присвистнул.
— Великолепно. Пошли, прогуляемся немного. Если будем проходить мимо, покажите мою виллу.
— Уже темно.
— Ну, как-нибудь увидим.
Татар осторожно переставлял ноги, будто ступал по яйцам: все боялся, как бы вдруг не зазвенело в кармане золото.
Проводы
Прощание причиняет боль вовсе не в минуту расставания. Тогда еще держишь руку возлюбленного, еще видишь его, слышишь голос, которым он говорит с тобой, еще не вполне можешь себе представить, какая жизнь ожидает тебя без него. Только на завтра, на третий день или на десятый, когда бродишь по улицам и среди тысяч людей не находишь своего любимого, постепенно осознаешь свое положение. Ты напрасно вздрагиваешь при каждом звонке — это пришел не он. В твоем сердце скопляется уйма слов, хочется так много высказать, и освободиться от этого властного желания становится все труднее и труднее. Боже мой, разве можно обо всем написать в зеленой фронтовой открытке, исчерченной вдоль и поперек цензурой?
По ночам Агнеш просыпалась оттого, что громко плакала. Лицо ее, подушка были мокрыми от слез. В забытьи девушка прогоняла от себя страшные кошмары. Но каждую ночь ей снова и снова снилось, будто ее заперли в огромном здании, чем-то похожем на большую школу. На улице ревут сирены, вокруг вой и рокот, грохочут орудия, рвутся бомбы, языки пламени вздымаются к небу, а она в темноте бежит по нескончаемому коридору, совсем одна, силится открыть тяжелые железные двери, зовет на помощь, но никто не спешит на ее зов, никто не пытается вызволить ее. «Пустите!» — громко вскрикивает Агнеш и, охваченная ужасом, вскакивает с постели. Привычным движением руки нажимает кнопку, и комната озаряется приятным светом. Она вытирает вспотевшее лицо и тут же вспоминает Тибора. И, хотя сердце гложет какая-то боль, Агнеш готова опять погрузиться в этот сон, в огонь, грохот орудий, лишь бы не терзаться мучительным сознанием, что больше никогда не увидит любимого.
Приходя в контору, Агнеш механически распределяла работу, давала пояснения молодой девушке Терезе Мариаши. которая заняла место уволенного господина Лустига. Сама же не проявляла к работе ни малейшего интереса. Как только представлялся случай отложить в сторону перо, убегала на улицу и часами блуждала по городу: колесила без всякой цели по Бульварному кольцу, сновала по берегу Дуная. Ни о чем не думая, она медленно брела вперед, подставляя свое разгоряченное лицо апрельскому ветру, несущему с собой запах весенней земли. Неужто и в двадцать два года можно быть такой несчастной?
— Агнеш! Здравствуйте!
Девушка вздрогнула. Она не сразу поняла, что обращались к ней.
— Не узнаете? — спросил ее высокий молодой брюнет со знаками сержанта на петлицах. Откуда ей знать его? Но большие голубые глаза все же кого-то напоминали.
— Не помните? Мы были с вами на концерте… Я тогда пришел вместо Тибора.
И, не скрывая радости, Агнеш протянула парню обе руки:
— Конечно… Как я рада, что вижу вас!
Она была рада каждому, кто хоть чем-нибудь напоминал Тибора и с кем можно было поговорить о нем. Но Тамаш Перц воспринял ее радость по-своему.
— Агнеш, вы даже не поверите, как я часто о вас думал. После концерта мы почти не говорили друг с другом, но мне показалось, что мы могли бы быть хорошими друзьями. И особенно сегодня, когда мы встретились… в последний день.
— В последний день? — удивленно спросила Агнеш, пытаясь идти в ногу с долговязым парнем.
— Сегодня о полдень мы прибыли в Пешт, и вечером нам всем разрешили сходить домой, так как завтра утром батальон отправляется на фронт. Разве Тибор вам не писал об этом? Правда, все произошло совершенно неожиданно, — спохватился он, увидев, как расстроилась девушка. — Пожалуй, это и лучше, что Тибор не написал. Нет ничего ужаснее, чем прощаться у поезда.