Море
Шрифт:
С полчаса они молча пили чай с печеньем, не зная, с чего начать разговор. Инженер нет-нет да и поглядывал на свой письменный стол. Сюч нагрянул как раз в тот момент, когда он производил важные вычисления. Вот уже несколько месяцев Чути пытается заменить люксембургский чугун, необходимый для производства четырехмиллиметровых листов, поставки которого прекратились из-за войны, смесью оздского и диошдерского чугуна. Ему удалось наконец найти решение для редукции марганца, правда, с содержанием фосфора еще не все в порядке.
Сюч, ерзая на стуле, с нетерпением ждал, когда заговорит инженер. Другой на месте Чути умирал бы от любопытства узнать, что еще известно господину капитану, чем все это может кончиться, а он сидел себе, неподвижно уставившись вдаль своими бесцветными телячьими глазами, то вдруг вставал, записывал на клочке бумаги какие-то цифры, потом снова садился на свое место и продолжал грызть печенье.
— Вы любите музыку? — спросил Чути. — У меня имеются хорошие пластинки.
— Нет, спасибо, господин инженер. Я пришел по другому делу.
— Извольте, я к вашим услугам. Но, может, выпьете еще чаю?
— Благодарю. Послушайте… вы отклонили заказ немецкого военного командования на изготовление гранатных чехлов.
— Отклонила дирекция.
— Не будем играть в прятки, господин инженер. Вы член дирекции. Ни Ремер, ни Карлсдорфер в технике не разбираются. Если вы предлагаете пустить что-нибудь в производство, это «что-нибудь» и производится, если же возражаете — не производится.
— Так оно и есть, — безмятежно ответил Чути.
— Я вас прошу изменить свое отношение к этому и согласиться на производство гранатных чехлов.
Чути отрицательно покачал головой.
— Из нашего чугуна, с такими станками, со столь совершенным оборудованием было бы богохульством производить гранаты. Об этом не может быть и речи.
— А если я вам прикажу?
— Стало быть, вы все-таки явились ко мне официально?..
— Позвольте… не поймите меня превратно. Я пришел к вам, как хороший друг, который хочет предостеречь вас…
— Спасибо. От чего же?
— Например… скажем, от опасности попасть на фронт.
Чути повел плечами.
— Напрасно вы пожимаете плечами, — покраснел Сюч. — Думаете, оперированная печень вам на всю жизнь обеспечит белый билет? Многих печеночников уже упекли на фронт.
— Сколько прикажете сахару? — спросил Чути. — Что же касается фронта, то, если упекают других, меня тоже не пощадят, как только возникнет необходимость бросать на фронт ведущих инженеров машиностроительных заводов в форме рядовых солдат.
— Должность главного инженера не вечна. Мне ничего не стоит добиться, чтоб вас сместили за ущемление интересов тотальной войны.
— Согласен, — утвердительно кивнул головой Чути.
— И я смещу вас. И потребую, чтобы вы представили свои записи и рецепты производства, и притом к завтрашнему утру.
— Вы можете получить их и сейчас, — спокойно ответил инженер и, взяв с буфета нож для резания хлеба, протянул его Сючу.
— Что это?
— Отрежьте мне голову, господин капитан. В ней хранятся все рецепты, все эксперименты и весь мой опыт за двадцать пять лет.
— Я не позволю шутить со мной.
— Простите, я не хотел вас обидеть, вы ведь гость в моем доме. Надеюсь, вы отобедаете у меня.
— Еще чего, — сказал Сюч и вскочил. — Пусть вам не кажется, что на этом наш разговор окончен.
Чути видел, как, яростно жестикулируя, бежал его гость по главной улице в сторону железнодорожной станции.
Инженер остановился возле ограды, запер калитку и, подбрасывая в руке ключ, подозвал собаку и спросил:
— Ну, Дружок, как ты считаешь, не швырнуть ли нам ему вслед этот ключ?
Первый день
По радио все еще не было никаких сообщений. Одни марши, от которых уже тошнило и кружилась голова.
Из-за границы тоже не было вестей. Тщетно вертишь ручку радиоприемника: Лондон грозится высадкой; где-то на волне пятьдесят метров неизвестная станция начинает передачу на испанском языке и сообщает, что советские войска достигли Карпат. В эфире пищат сигналы Морзе. Может быть, это приземлившийся парашютист просит о помощи, или в Мичинейской долине словацкий партизанский отряд созывает своих товарищей, или фронты переговариваются друг с другом, или, может быть, тонет какое-нибудь судно… Но что в Будапеште? Вышедшие в понедельник газеты не сообщали ничего нового. Правда, одна из них дала публикацию о новых модах, но кого сейчас интересуют весенние моды?
Люди перешептывались как-то несмело. Все знали, что на Ферихедьском аэродроме развевается немецкий флаг, что занято помещение редакции «Непсава», что устраиваются облавы, преследуют десятки тысяч людей, хватают коммунистов, рабочих, писателей. При каждом звонке вздрагивал даже тот, кому, как он сам думал, вовсе нечего было бояться нацистов.
Стояла слякотная погода. 15 марта все напоминало лето, а теперь снова пошел мокрый снег. На дверях кинотеатров висели объявления: «До особого распоряжения сеансы отменяются», «Проведение собраний запрещено», «Танцы запрещены». В ресторанах, в барах над стойками белели на стенах немецкие приказы. В трамваях люди поглядывали друг на друга с подозрением.
Карлсдорфер рано утром позвонил по телефону Ремеру и сообщил, что, к сожалению, у него сегодня насморк и он не сможет прийти в контору. Ремер посинел от злости. Вот, пожалуйста, подумал он, чего стоит храбрость его превосходительства. Затем поспешно вызвал Татара и попросил его, прежде чем идти в контору, зайти к нему домой.
Паланкаи явился на работу в полном облачении. В черном шерстяном костюме, со всеми золотыми нашивками и аксельбантами, подпоясанный ремнем с эмблемой «V». Татар приветствовал его громким «хайль!», но тут же за спиной у Паланкаи сделал презрительную мину — пусть, мол, видят остальные, что он считает этого юродивого фашиста всего лишь паяцем.