Море
Шрифт:
— Я объясню вам, господин полковник. Опытных рабочих забрали на фронт. Уголь из рук вон плох. Люксембургского чугуна нет. И получается совершенно иное литье, чем прежде.
— Но я допускаю, что брак мог бы увеличиться в два, в три раза. В пять раз! А здесь в восемь раз, в десять раз! Не говоря уже о первой неделе ноября! Сорок семь процентов!
— Если не доверяете, я готов предстать перед военным трибуналом. Или пошлите на фронт.
— Господин главный инженер, я знаю, что не вы… я прошу вашей помощи. И давайте поговорим, как мужчина с мужчиной. Я человек семейный, мне пятьдесят семь лет, у меня четыре внука. Я не хочу дожидаться конца войны на бульваре Маргит. На фронт я тоже не рвусь. Мне, как и вам и всякому здравомыслящему человеку, совершенно понятно, что эту войну мы уже проиграли. Бои идут возле Мако…
— Прошу вас, господин полковник, я политикой не занимаюсь.
— Упаси боже, не думаете ли вы, что я собираюсь заманить вас в какую-нибудь ловушку? Но почему вы не решаетесь сказать откровенно? Я говорю с вами, как с самим собой.
— Заверяю вас, господин полковник: я говорю то, что чувствую.
— Слушайте, здесь скрывать нечего. В военном министерстве мне сегодня пригрозили, что, если в течение двух недель мы не поставим десять тысяч качественных деталей, меня снимут, вас погонят на фронт, машины эвакуируют, весь завод переведут на запад.
— Обеспечьте технические условия, и Б-16 будут.
— Что же требуется сделать?
— Завтра утром я представлю перечень самых необходимых материалов и список тех рабочих, кого обязательно нужно вернуть с фронта.
— Ладно. Вот это уже разговор. Глоточек абрикотина, надеюсь, не откажетесь? Ах, простите, забыл, у вас ведь больные почки…
И полковник дружески пожал руку фенриху. Все улажено. К утру будет готов список, он представит его министерству, а там никто не станет им заниматься. Кому сейчас до него…
Чути вернулся к себе. Болели почки, кружилась голова. Он сердито забарабанил в окно. Собственно говоря, какое ему дело до всего этого? Разве это его завод? Да пусть себе делают детали к орудиям, ракетные снаряды, Фау-8, что угодно. Сколько он протянет с этой больной почкой? Два года? Три? Но не больше десяти. И семьей он еще не обзавелся.
— Но нет, — произнес он вслух, — я все-таки не согласен помогать Гитлеру. Пошли они все к черту. А если бы я женился и у меня был сын? В самом деле, почему я не женюсь?
Он надел плащ и вышел к своей машине. Возле «Тополино» стоял Яни Хомок.
— Яни, с каких же это пор ты меня ждешь?
— Давно, господин главный инженер.
— Что-нибудь случилось?
— Вы слышали распоряжение?
— Какое?
— Соседний консервный завод уже получил приказ. Нас начинают перебазировать на запад.
«И не подумают, мы пока еще здесь им нужны», — хотел сказать Чути, но вместо этого заметил:
— Ну, литейный трудновато будет погрузить на машины.
— Литейный — да. Но станки можно демонтировать.
— Это верно.
— Мы решили закопать подшипники и видиевые резцы.
— Кто это решил?
— Ну… решили.
Яни Хомок покраснел.
— Ну и что из того, что закопаете? Разве завод принадлежит тебе?
— Нет.
— Так какое тебе дело, кто увезет видиевые резцы и куда?
— Нет, вы не правы. Не будет завода, не будет и хлеба.
Чути оперся на машину и устало спросил:
— Где ты набрался столько смелости, чтобы приходить ко мне с такими разговорами?
Яни Хомок молча пожал плечами.
— И ты не побоялся, что я выдам тебя военпреду?
— Вы не выдадите.
— Откуда тебе известно? — и бледное лицо главного инженера согрела улыбка.
— Не выдадите. Вы не такой человек.
— Не такой? А какой же я?
Яни Хомок застенчиво улыбнулся.
— Не хочу вас обижать, господин главный инженер, а вдруг скажу что-нибудь невпопад.
— Ну — ка, говори.
— Мне думается, что вы… человек, который варит чугун не только ради самого чугуна, но для того, чтобы он служил людям.
— Служил людям, — пробормотал Чути. — Что ж, ты прав. Гранатный кожух, во всяком случае, хорошо служит. — Затем вдруг вскипел: — Какого черта ты упомянул об этих резцах?
— Только затем, чтобы вы, господин главный инженер, подписали эти наряды кладовщику.
Чути некоторое время колебался, держа бумажки в руках, но затем достал авторучку и все подписал.
— Послушай, Яни, почему опять стало так много брака в деталях Б-16?
— Не знаю, господин главный инженер. Мы принимаем все меры…
— Недели две немного поостерегитесь.
— Слушаюсь, господин главный инженер.
Яни Хомок спрятал в карман наряды, поблагодарил и поспешно вернулся на завод. Его остановил формовщик Пал Халас, человек лет сорока.
— Видел, как с тобой по душам разговаривал господин главный инженер.
— Ну и что из того, что разговаривал?
— Чего он к тебе пристал?
— Намылил голову за брак. Ты опять больше всех напортил.
— Я не портил, поверь. Кто-то отломал кусочек формы.
— Хватит тебе, хорош формовщик, который даже образца не проверяет, когда приступает к работе! В следующий раз сам будешь получать взбучку от Чути, я больше не стану подставлять за тебя башку.
Халас отошел в сторону, а Яни заторопился домой.
Теперь они снова жили в каморке вместе с «большим» Яни. В кухне жила его золовка, жена покойного Иштвана Хомока. «Большой» Яни настоял, чтобы она переехала к ним. Впрочем, «большой» Яни опять свалился в постель, хотя в начале лета совсем уже хорошо ходил. Врач говорил, будто он натрудил ногу. Снова появилась температура. Друзья заходят к нему редко. Каждый занят собственными горестями и печалями. Один только Габриш Бодза, белобрысый, серьезный паренек из машинного отделения, остался предан своему другу. Часами просиживал он у постели «большого» Яни и вел с ним нескончаемые разговоры. Вместе с Яни Хомоком теперь их было трое. Под соломенным тюфяком «большого» Яни хранилась уйма книг. Габриш принес ему штук тридцать. Иногда они зачитывались ими и сидели в затемненной каморке до полуночи. Яни Хомок порой даже днем, во время работы думал об этих книгах, и тогда его охватывало бешеное нетерпение. То вдруг у него появлялось желание крушить все вокруг, выбежать на улицу, закричать, позвать товарищей и вступить в единоборство с чем-то, что лежало на нем грузом и давило. То становилось от этих мыслей теплее на сердце, и он, видя, как красиво льется чугун, любовался этим зрелищем. И в его мозгу рождались странные, новые мысли. А между тем не было в тех книгах ничего особенного. В них нельзя было прочесть о том, как человек нашел миллион пенге, купил себе автомашину, дом, влюбился в богатую красивую девушку. Вовсе нет, это были стихи и рассказы о таких же людях, как он сам, о людях, которые трудятся в поте лица и живут на окраине города, в закопченных хибарках.