Море
Шрифт:
— Ты…
— Конечно, его у меня нет. Он хранится в свинцовой комнате, в свинцовом сейфе, в свинцовой кассете. Но он может оказаться в моих руках.
— Каким образом?
— Нужен приказ партии. Остальное — мое дело.
— Но раз он такой дорогой, то нельзя приказом давать огласку. Мои дружки тоже парни не промах…
— А мы пообещаем поделиться с тем, кто даст приказ, а потом смотаем удочки.
— Слушай, Эден, через час отходит мой поезд, я должен поехать в Шомош за машиной. А ты ступай в «Дом Верности» и отыщи брата Моштена. Скажи, что я прислал. Или погоди, я черкну ему пару слов.
Эден не замедлил включить свой карманный фонарь. Паланкаи достал авторучку и вынул из кармана картонную коробочку с сотней новеньких визитных карточек: «Эмиль Агошт Жолт Паланкаи из Паланки, окружной начальник бойскаутов, генерал-директор акционерного общества Завод сельскохозяйственных машин, председатель Хунгаристского совета».
На обратной стороне визитной карточки он написал несколько неразборчивых слов.
— Возьми. В ночь на понедельник заеду к тебе. Сразу после полуночи.
— Не беспокойся, я добуду радий.
— Мы станем миллиардерами.
— Мой старик будет поражен. Он все еще рассчитывает по простоте души, что с приходом большевиков он по-прежнему останется главным юрисконсультом Национального банка.
— Ну, а ты что, растрогался? Не собираешься ли остаться здесь со своим папашей?
— Нет, я только так, вспомнилось… Ни пуха ни пера, дружище.
— Не забудь же, брат Моштен!
Эмиль помчался бегом к Берлинской площади, Эден пошел в другую сторону, к остановке метро.
Спокойная ночь
Госпожа Карлсдорфер стояла в кухне и терла мак. Прислуга еще в ноябре покинула их. Встретилась с каким-то молодым шофером, который со своим начальством переехал в Шопрон, и после двухдневного знакомства вышла замуж. Вот поэтому-то госпожа Карлсдорфер и хозяйничает. Неделю назад ушла кухарка, плача и причитая. Вместе со своим внуком перебралась в провинцию к каким-то родственникам. Она до того боялась бомбежек, что по вечерам даже не решалась ложиться спать и часов в десять вечера, когда начинала реветь сирена, закатывала такую истерику, что ее успокаивал весь дом.
Слезы госпожи Карлсдорфер падали прямо в мак. Весь дом переселился в подвал. Снесли в убежище кровати и одежду в огромных чемоданах. Более зажиточные жильцы заплатили старому дворнику, и тот прибрал и оборудовал для них отдельные дровяные склады; стены увешали коврами, пледами, снесли туда радиоприемники, стулья, столы. Одни только Карлсдорферы по-прежнему оставались в своей квартире, так как старый Карлсдорфер настаивал на том, чтоб устроить семейный рождественский ужин. Жареной индейки, конечно, не будет, но зато удалось приберечь кусок корейки, из которого она приготовила блюдо с капустой, будет еще и калач с маком и вино… Но орудия беспрерывно грохочут, и кто знает, как доберутся к ним Илонка с мужем, ведь они живут далеко в Буде.
Госпожа Карлсдорфер, вздыхая, месила тесто для калача. Зачем только бог послал им такое ужасное испытание? Разве она недостаточно набожна и благодетельна? Разве мало она принесла жертв? Ведь она делала все. Даже на курсы медсестер ходила с дочерью и два раза в неделю по полдня работала в немецком лазарете. А с каким христианским смирением перевязывала она страшные раны, обмывала слабых, полумертвых мужчин, не отказывалась она и от работы, которую делают только святые и монашки. И всего этого мало, видимо, мало. Вот уже многие дни ее мучают кошмары. Да и карты не предвещают ничего утешительного. Дом окутается огнем, ближний родственник погибнет насильственной смертью… В прошлый раз гадалка даже хотела вернуть ей сто пенге, никак не соглашалась рассказывать, о чем говорят карты. Но она умолила слезами — будь что будет, она готова вынести все, что предначертано ей господом богом. «Бегите, бегите, — шептала вне себя прорицательница, — здесь вас ожидают одни опасности, смерть…» Но тщетно пытается она уговорить мужа. У нее даже не хватает смелости сказать, что ходила к гадалке. А Карлсдорфер то и дело твердит, что никуда он не намерен бежать, здесь жил, здесь и умрет. Как ни объяснял ему Бардоци, как ни плакала, как ни умоляла Илонка, чтобы отец вызвал в Будапешт заводскую машину и уехал с ними, он был неумолим. А жену и вовсе не слушал.
Калач пекся в духовке, капуста варилась на плитке. Госпожа Карлсдорфер тем временем решила позвонить на квартиру дочери. Сколько она ни звонила, никто не поднимал трубку.
— Оставь телефон в покое, — раздраженно произнес Карлсдорфер, — они и без того знают, что мы сегодня ждем их, или, может, уже вышли, или испортился этот паршивый телефон. Подумать только, зачем нужна была нам эта война, кто нас заставлял лезть вон из кожи.
— А разве в этом наша вина? Разве не русские стоят вокруг города? — заплакала жена. — Зря ты бога гневишь.
Карлсдорфер сердито отмахнулся. Он пошел к себе в комнату, включил радио и вертел ручку настройки до тех пор, пока не поймал Лондон. После позывных мужской голос начал передавать на английском языке последние известия.
Ровно в восемь часов госпожа накрыла на стол. На круглый курительный столик поставила елку и разложила под ней тщательно перевязанные цветными ленточками подарки: Илонке — связанную матерью шерстяную кофту, доктору Бардоци — кошелек и кожаные перчатки, внукам — сахар, старому Карлсдорферу — бутылку джина и пару новых сапог, хозяйке дома — теплые домашние туфли.
Карлсдорфер молча занял за столом место главы семьи.
Стенные часы пробили четверть девятого; их мелодичный звон долго разносился по комнате. «Может быть, еще немного подождать?» — хотела спросить жена, но Карлсдорфер сидел такой хмурый, что она не осмеливалась заговорить. Она со вздохом сложила на груди руки и, по-старушечьи шаркая усталыми ногами, сходила на кухню и принесла капусту. Странно, почему так долго нет Илонки и зятя? В прошлые рождественские вечера они уже в шесть часов собирались здесь, чтобы до всенощной молитвы закончить ужин… Какая страшная ночь, как громыхают орудия… Господи, не случилось ли с ними несчастье в дороге?
Есть не хотелось. Дорогая капуста в тарелках осталась почти нетронутой. Они не решались открыто посмотреть друг другу в глаза, лишь взглядывали исподтишка да каждый раз вздрагивали, когда где-нибудь близко разрывалась бомба, или же начинала мигать лампа, или когда часы отбивали четверть, половину, три четверти, затем девять, десять…
— Наверное, что-то произошло… — шептала жена.
Карлсдорфер, внешне сохраняя спокойствие, молча смотрел на скатерть.
— Иначе они бы пришли… хорошие дети, не стали бы нас обижать.