Морок
Шрифт:
— Ты знала Сократа? — С деланным удивлением спросил Ваня, но шутка не прошла, так как все были поглощены созерцанием. Портрет был писан масляными красками. Участвовали три тона: белый, чёрный, желтый. Большой колорит создавали длинные волосы старика. Они не падали послушными прядями вниз, а были разметаны в стороны, словно развивались на ветру. Яркость и сочность красок была на удивление свежа, словно неведомый художник ещё вчера стоял на стремянке и малевал свою работу.
— Я согласен с Наташей. — Сказал Вадим, остановив луч фонаря на темени старца. — Не похоже, что их Святых. Глаза… Больше на учёного похож. На придворного мудреца.
— Нострадамус. Ни дать ни взять! — Сказал Климов.
— Ты знал Нострадамуса? — Отомстила Наташа и на этот раз засмеялись все.
— Какие
— Ага-а… — Не ясно кто из девушек сказал, а затем повисло молчание.
Группа заворожено уставилась в освещённый участок, откуда со стены на них смотрел мудрствующий старик. Глаза действительно были живые. Они были ловко очерчены, затенены, пропущенные кистью так, что оставалось изумляться: как такой маленькой кисточкой творцу удалось вдохнуть в них жизнь? Глаза СМОТРЕЛИ. И в них в этих глазах было нечто такое, что долго не отпускало. Там была скупость и щедрость, богатство и бедность, хитрость и прямодушие, целомудрие и изворотливость, жестокость и доброта. Всего по миллиграмму того и другого накладывало отпечаток усталости на владельца лица. Он УСТАЛ. Устал не так как устают после физического труда, или, скажем, как устают морально опустошённые, обессиленные духовно. Нет. Он устал иначе… Старик УСТАЛ так, как УСТАЛ мир. От начала сотворения. От всего того, что в нём есть. От той суеты, что зовётся жизнью. И эта вселенская усталость была бы отчаянием, если бы кроме неё во взгляде не царила б ещё смирение. Смирение, вероятно, и было мудростью, а правильно сказать ТАЙНЫМ ЗНАНИЕМ старика. Так Вадиму сейчас казалось. Интересно, что эти мысли не были продуктом ума. Они взялись вот так… Из ничего. По впечатлению.
Неизвестно, что думали другие, только кто-то сказал. Легонько так, порушая долгую тишину.
— В поисках пути, оглянись назад.
Вадима словно толкнули в бок.
— Что? — Он посмотрел на Олега.
— Чё что? — Взгляд Головного был отрешённый.
— Ну, ты счас чего-то сказал…
В глазах Олега возникло неподдельное изумление.
— Я думал, это ты сказал!
Почти одновременно поглядели на Климова.
— Ванька! — Окликнул Олег.
— Чего?
— Чё ты там сумничал?
— В смысле?
— Ты счас что-то философское изрёк. Про путь там какой-то и что…
— Да я не говорил это!
— Не понял!
Климов хохотнул, перекидывая взор с Олега на Вадима и обратно.
— Что за приколы у вас? — И видя, что никто не улыбается, добавил: — Я думал: Вадим цитирует, каких-то классиков.
Теперь все, включая девушек, уставились на Зорина.
— Вади-им! — Стоявшая ближе всех к нему Люся, пыталась угадать в его глазах смешинку, намёк на розыгрыш. — Это был твой голос!
Сказала она не совсем уверенно, желая, наверное, получить простой ответ и виноватую улыбку. Но Зорина пробил необъяснимо панический ужас. У него похолодели пальчики пальцев, и накатил ступор. Он остро почувствовал НАБЛЮДАЮЩЕГО. Там в лесу было чуть по-другому. Не так. Кто-то их вёл, но это было абстрактно и размыто. А сейчас… Глядели неприкрыто и близко… Глаза?
Он вновь вбил луч фонарика в масляный портрет, пытаясь в глазах старика выпытать тайну или услышать вновь… Что-нибудь… Но глаза, горевшие минуту назад, стали блёклой незначащей краской. Зайчик света подвигался по рисунку, в надежде найти правильное преломление света. В надежде возродить воображение… Увы! Картинка закрылась. Но НАБЛЮДАЮЩИЙ остался. Он был вокруг и рядом…
— Ты чего, Николаич? — В глазах Олега стояло беспокойство.
— А?! — Пришёл в себя Зорин, стряхивая оцепенение. — Что такоё?
— Ты побелел весь. Что случилось то?
— Да ничего… Так… Ничего. — Сказал Вадим, пытаясь ложной улыбкой вернуть прежнюю атмосферу, но не получилось. Эффект произошёл обратный. Его бледное лицо и скомканная невнятица слов высекли искру тревоги. Липкие флюиды страха разошлись волной на каждого. Наталья по совьи округлила глаза, а Людмила невероятно больно сжала запястье Олега.
— Ой, пойдёмте отсюда, а?! — Заголосила
— Мальчики, в самом деле… — Робко вставила Люся, оглядывая напряжённые лица ребят.
— Да, конечно… — Зорин сглотнул слюну и подчёркнуто твёрдо произнёс. — Всё! Выходим на воздух!
Обратно шли в тяжёлом молчании без шуточек и реплик. Прошли престол… Миновали прихожую часть монастыря… Пол теперь скрипел иначе. Скрип тянулся щупальцем в душу каждого, пытался дотронуться до затылка. Нечто глухое смеялось над убегающими, просило обернуться. Страх был плотно осязаем. Он был бесконтрольным, необъяснимым. Необъяснимо тут было ВСЁ.
Свежий воздух ворвался в лёгкие, вытряхивая сор из голов. Солнце, птицы и просто синее небо распахнули свои объятия. Щупальца отстали, наваждение схлынуло, и путники вновь обрели дар речи. Ваня с Олегом взялись подтрунивать над женскими страхами, хотя в часовне Вадим видел: сами они подавленно молчали. Сам Зорин нисколько не обольщался на этот счёт. Просто так ничего не бывает. На всё есть причина и соизволение. Даже камень лежит там, где именно должен лежать. А здесь… Наблюдающий не пропал насовсем. Он просто приотпустил поводок. На проклятом Холме была его вотчина, и плевать ему было на то, верят в это или не верят. Вадим понял, что если они сейчас не уберутся отсюда, потянутся новые эксперименты, новые игры разума. Права была бабка, ох права! Проклятое место…
Взгляд зацепил часы на руках. Время разменяло третий час от полудня. Прошло ровно два часа с того, как они первый раз увидели часовню. Неужели они столько проторчали в этой развалине? Ну и ну…
— Всё, ребятки! Без пятнадцати три. — Сказал он, по примеру других, отряхиваясь от паутины. — Надеюсь, все пресытились замками с привидениями? Уходим! Ищем спуск и никаких попятных! Пошли…
Они выбрались из обители без приключений и, удивительно, часовня нисколько не сместилась, оставаясь там, где её заметили. Во всяком случае, ландшафт был тот же самый. Ожидая подвоха везде и во всём, Вадим ждал сюрпризов, в хмурой придирчивости вглядывался в пейзажи, ища изменений. Сюрпризов не было. Вот и примятая трава, где они стояли, пялясь на монастырь. Зорин был собран, зол и гнобил себя за то, что подписался на эту авантюру, на эту не нужную экспедицию. Он успокоился лишь тогда, когда они, наконец, вырвались под явственный кренящийся уклон сопки. «Поднимались, конечно, не здесь, но чёрт с этим! Некогда на ювелирную правку!» — Подумал Вадим, отмахнув задним, что, мол, пошёл спуск, внимание: идём, как сказал. Важно было спуститься и очутиться в реальной тайге, без заморочек и мистики. Важно было успокоиться, найти воду, отдохнуть и пообедать. А там… Война план покажет.
Война… На войне страх был другой. Страх погибнуть в любую секунду сладко тянул низ живота, но то, было больше в ожидании заварушки. А уж когда пошёл свистопляс, когда закрутился ад вокруг тебя, страх становился допингом. Он как хороший наркотик насыщал кровь, ускорял двигательные рефлексы, помогал быстро думать и резво решать. Страх на войне — спасение. Ну, разумеется, если это не страх новичка. Там замечено, новобранца вывозят три составные: удача, характер и крепкий пинок сержанта. А могут и не вывезти. Как повезёт… Другое дело: попасть в плен. Этот страх не путать с первым. Это куда серьёзнее и страшнее. Плен — это пытки, унижения, запугивания. Это та же смерть, только хуже. Здесь убивают медленно. Изощрённо. Со знанием дела. В итоге, физически сильный, крепкий духом мужчина превращается в обессиленное полуголодное существо с затравленными глазами, которое панически цепляется за жизнь, хотя в бою не бегал от смерти и проявлял чудеса отваги. Сохранить дух в плену трудно, почти невозможно. Ибо на смену таким качествам, как воля, мужество, бесстрашие, принципиальность, из нутра… Из потаённых закромов души, всплывает на поверхность грязь проточная. Сильный становится слабым, а смелый трусом. А всего-то и надо, бить каждые сорок минут и не давать есть. А ещё лучше, стравить всех сидящих в одной яме меж собой. Бросить полбулки чёрствого хлеба и смотреть, как они будут рвать друг друга за право вонзить свои зубы первым. В этот хлеб.