Морская дорога
Шрифт:
Но если нужно было завести разговор с женщиной, то он просто не знал, с чего начать; те самые десять-двенадцать тем, которые так хорошо "работали" в разговоре с мужчинами, здесь не годились. А женщинам всегда хотелось поговорить. И той женщине из последнего по Морской улице дома тоже хотелось поговорить. Хотя сперва она просто пыталась ему помочь, и пусть он в ее помощи совершенно не нуждался, но все же, особенно сейчас, отчетливо чувствовал ее доброту и дружелюбие. В общем, сейчас он думал о ней хорошо, по-доброму. Ему всегда нравился этот белый крепкий дом, и женщина тоже была солидная, крепкая, со светлыми седеющими волосами, похожая на свой дом. И она так по-соседски воскликнула: "Ой, мистер Уэйслер!" - когда узнала его. Возможно, она просто близорукая, а он стоял согнувшись, только что не на четвереньках, так что лица и видно не было. Очень мило с ее стороны было назвать его "мистер". Люди-то по большей части звали его просто Билл. И она к тому же произнесла это "мистер Уэйслер" не каким-то надменным тоном, а удивленно и радостно. Люди ее поколения всегда называли других "мистер"
У него имелась целая коробка ремешков из сыромятной кожи для подвешивания небольших кашпо, которые в Портланде по субботам шли нарасхват - его приятель Конрад продавал их в своем магазинчике на рынке. Билл повесил запасной ключ зажигания на такой ремешок и завязал петлю; потом развязал и повесил на тот же ремешок ключ от своей мастерской, снова завязал и повесил на пояс. Теперь-то найти будет легче - сразу два ключа на прочном сыромятном ремешке; к тому же и ключ от мастерской у него теперь будет с собой; раньше-то он его за отставшей доской прятал, потому что мастерскую сроду не запирал.
Песок, который Билл принес с пляжа в оранжевом ведерке, предназначался для внешней отделки садовых светильников - симпатичных цилиндров, внутрь которых вставлялись свечи; эти светильники тоже очень хорошо раскупались у Конрада в магазине под названием "Фонарики Песочного Человека". Люди готовы были за каждый по сорок пять долларов платить! Такая цена, правда, казалась Биллу чрезмерно высокой, поскольку для изготовления этих фонарей не требовалось ни особого умения, ни особой затраты сил, но цены назначал Конрад, а уж он-то знал, что делает. "Они слишком простые? Их скучно делать? Вот ты и считай, что тебе Платят за то, что тебе скучно их делать, старик!" - говорил ему Конрад. В его словах, безусловно, была доля метины, но Билл Уэйслер по-прежнему считал, что эти фонарики стоят никак не больше двадцати пяти долларов.
Он принялся за работу: если поверхность глиняного цилиндра пересохнет, то песок на ней держаться не будет, а ему нужно было обсыпать песком двадцать фонарей; в песке попадались темно-серые и кремовые частицы, золотом поблескивала слюда, мелькали черные крошечные осколки базальта и прозрачные крупинки кварца, перемолотого океанскими волнами. Если изготовление песка и есть основная задача этих гигантских валов, которые вечно набегают на берег, то уж в этом-то они настоящие мастера. Хорошо со своей работой справляются. Реки, правда, тоже умеют делать песок, особенно большие. Вот у реки Колумбии, например, очень неплохие песчаные берега, и он, проезжая на поезде, видел даже невысокие песчаные дюны на берегах Снейк-ривер. Но все-таки реки по большей части выносят на поверхность глину - тоже, правда, отличного "помола" - да еще ил и тину. Даже в их ручье Клэтсэнд-крик есть отличные карманы легкотекстурной глины, которую Билл и сам там не раз копал и, очистив, использовал для изготовления небольших горшочков и плошек под старинную терракоту. Холодные дырчатые цилиндры один за другим попадали на вращающуюся подставку, в его ловкие руки, и слова у него в голове тоже словно вращались, а потом вдруг замирали и исчезали, растворяясь в работе подобно тому, как различные оттенки глины исчезают и растворяются в общей массе при замешивании, превращаясь в однородный ком.
Билл Уэйслер всегда жил в Клэтсэнде, и до, и после тех четырех лет, что служил в армии в Калифорнии, Джорджии, Италии, Иллинойсе. Его матери было пятнадцать, когда она его родила; и ему было пятнадцать, когда она умерла. Он иногда думал об этом совпадении.
Казалось, это число должно иметь какой-то смысл, или, может быть, его следует прибавить к еще какому-то числу, чтобы этот смысл стал понятен, однако он никак не мог выяснить, как же с числом пятнадцать следует поступить. Иногда ему казалось, что одно число просто вычитается из другого, оставляя в итоге ноль, ничто.
Его отец, Уильям Уэйслер, уехал из города через два года после того, как женился на матери Билла, да так больше туда и не вернулся. Она умерла от перитонита или от разрыва селезенки, хотя, по словам Рэя Зердера, ПРОСТО УПАЛА. Рэй Зердер что-то такое сказал медикам в госпитале насчет ее падения, и они не стали спрашивать, почему в результате у нее оказалась не только селезенка разорвана, но и выбиты нижние передние зубы, сломана скула, а руки от запястий до локтей почернели от синяков. Когда Рэй Зердер переехал к ним, Биллу Уэйслеру пришлось перебраться спать в старый дровяной сарай. А когда Рэй Зердер и мать напивались и начинали орать и ругаться, он всегда уходил куда-нибудь подальше от дома и либо торчал на школьной спортплощадке, либо слонялся по городу с кем-нибудь из приятелей. Когда мать Билла умерла, его бабка, мать его отца, миссис Роберт Уэйслер, заставила его переехать к ней. Он так никогда и не знал, как же было ее имя. У бабушки был небольшой домик
Ни одно из тех мест, где он побывал за время службы в армии, никогда не вспоминалось ему, но в течение нескольких лет иногда снился один и тот же сон: что он попал в какую-то комнату без окон с белыми оштукатуренными стенами, которые вымазаны засохшей кровью, и эта комната совершенно точно находится в Италии, хотя на самом деле он никогда в такой комнате не был. Он иногда вспоминал тех, с кем познакомился в армии; порой ему встречались хорошие люди, и именно с ними он научился разговаривать на некоторые расхожие темы. Но их часть все время перебрасывали с места на место, и он никогда подолгу не служил в одном подразделении. Первое время он побаивался цветных солдат, но оказалось, что белые гораздо страшнее; особенно те, что так и "ищут скандала"; таких он боялся и до сих пор. Он помнил, как его мать с осуждением говорила: "Ох уж этот Рэй, вечно он скандала ищет!" А Билл Уэйслер по возможности всегда избегал скандалов. И однажды огромный и совершенно черный негр по имени Сеф встал на его сторону, заступившись за него. Это случилось в одном итальянском городе, Билл не знал даже, как он и называется, этот город. Там компания подвыпивших солдат пыталась заставить его вместе с ними отправиться к местным шлюхам. "Вам нужны всякие гребаные неприятности? Вам триппер подцепить захотелось? Пожалуйста! Сами туда и идите, - сказал тогда Сеф, заслоняя Билла собой.
– А мы с Билли этим не интересуемся". С великаном Сефом никому связываться не захотелось, и их оставили в покое. В ту ночь они с Сефом немного поговорили. Сеф сказал, что у него в Алабаме есть жена и дочка. "А я еще никогда не был с женщиной", - признался ему Билл Уэйслер; единственный раз в жизни он с кем-то другим заговорил о сексе. Он так и не научился говорить то, что обычно мужчины говорят о женщинах. Однако ему это сходило с рук, потому что он слушал, молчал и охотно кивал головой в нужных местах, когда другие мужчины рассуждали о различных частях женского тела. Он знал все эти слова, все названия, но они тут же вылетали у него из головы, едва он переставал их слышать. Он запомнил лишь одну-единственную вещь, которую Сеф сказал о своей жене, оставшейся в Алабаме: "Она так здорово смеялась!" Сеф даже сам засмеялся, сказав это.
Кое-что, случившееся с ним за те четыре года, что он провел в армии, он помнил очень ясно, потому что ничего подобного с ним больше никогда не происходило.
Но таких вещей было совсем немного - несколько лиц, несколько слов, вроде выражения Сефа: "Она так здорово смеялась!" Все остальное не имело для Билла никакого смысла. А при попытках докопаться до смысла некоторых вещей, которые он видел или делал в Италии, у него появлялось ощущение падения в темноту, "полной отключки", и он тут же это занятие бросал.
Точно так же он избегал думать о тех временах, когда постоянно пребывал в состоянии "полной отключки", потому что, если об этом думать, оно вполне может с тобой и случиться. Он знал, что "полная отключка" случалась с ним дважды. И еще был один раз, когда он выпил чересчур много пива с устрицами на вечеринке в честь ветеранов, воевавших за границей, но Тогда ему удалось побороть это ощущение, а через день или два он совсем от него избавился. А в те два раза он все падал и падал в черноту, точно в ужасно глубокий колодец... И если кое-кто в городе считал, что Билл Уэйслер спятил, а он знал, что так многие думали, то у них были на то все основания. Он знал, что во время второй "отключки" Тома Джеймса, шерифа, даже попросили отвезти его в больницу, потому что обнаружили, что он не выходил из дому бог знает сколько времени и, видимо, ничего не ел то ли несколько дней, то ли недель. Так он попал в ту самую больницу в Саммерси, где умерла его мать. Он помнил, как вышел оттуда и как спускался с крыльца навстречу солнцу, но впоследствии не мог с уверенностью сказать, когда это происходило: то ли это после того, как умерла его мать, то ли после того, как выписали его самого.
После этого шериф еще долгое время заезжал к Биллу проверить, как он там. Примерно каждую неделю или две. "Привет, Билл. Ел что-нибудь?" Шериф был хороший человек. С ним вообще можно было ни о чем не разговаривать. Однажды после торжественного обеда в честь Дня пожарных старый Хале Чок, который тогда просидел между Биллом Уэйслером и шерифом Томом Джеймсом целых два часа, в итоге не выдержал и сказал: "Знаешь, Том, какая единственная беда с тобой и с Биллом? В вашей компании человек даже слово сказать не может, чтобы хоть умом своим похвастаться!"