Морская дорога
Шрифт:
Возможно, ты не знаешь — ты был ещё слишком молод, когда уехал, и к тому же ты — южанин, но именно со времён Карлсефни повелось так, что хёвдинг Глаумбера считался одним из самых уважаемых людей в Исландии. Снорри унаследовал своему отцу, и продолжает его дело, как полагается. Но, хотя, Карлсефни и родился в хорошей семье, он должен был самостоятельно занять своё место в мире. Он купил Глаум, когда мы вернулись из Норвегии, и заплатил за поместье немалую цену, но путешествие в Винланде так обогатило нас, что впредь Карлсефни не раздумывал и тратил деньги на то, что было ему по душе. Больше он никогда не покидал Исландию, это может показаться странным для человека, который провёл полжизни в путешествиях. Понимаешь, просто он нашёл то, что искал.
К тому времени стало гораздо легче избегать междоусобиц. Карлсефни так и делал. Кроме одного изгоя, имя которого я не могу тебе назвать, которому он тайно предоставлял пищу и убежище, тот скрывался на
Ему нравились красивые вещицы, особенно, тонкая работа по металлу: в Норвегии он знавал одного кузнеца, которому почти каждый год заказывал товары — драгоценные чаши, блюда, броши, амулеты, и тому подобное. Не будь Карлсефни хёвдингом, он мог бы сам стать кузнецом, хотя одному Богу известно, как он пытался добыть руду из того болотного железа в Винланде, — после этого у любого пропадёт тяга к кузнечному делу. Он любил дарить мне драгоценности и цветную одежду, ему нравилось, когда я выражала ему признательность. Он выполнял любые мои желания, касательно красивых вещиц, меня тянуло к ним как ребёнка, ведь человеческая натура неисправима. Иногда я думала о Халльдис, — на ней надета простая рубаха из неокрашенной шерсти, она гонит скот с грязных полей, или собирает тысячелистник или тимьян, а затем подвешивает связки трав над очагом в Арнастапи. Тогда я чувствовала себя совсем чужой, будто обманываю себя и нарядилась кем-то совсем другим. Мне хотелось выйти на улицу и сбежать в холмистую пустошь. Порой в те годы я думала и о Торстейне, о нашей ферме в Стокканесе, о днях, что мы проводили, вырубая кустарник, или вели под узду лошадок, гружённых навозом или водорослями, или раскидывали торф на лугах после сенокоса. Я думаю о том времени, когда мы вдвоём не спали всю ночь, ожидая пока отелится корова. Или о зимних вечерах, когда мы шли сквозь метель в хлев, чтобы наполнить сеном кормушку для скота. Или дни, когда мы, прокладывая путь сквозь снежные заносы, откапывали овец после ночного снегопада. Порой я не могу вспомнить внешность Торстейна, а затем, я представляю его снова и вижу его лицо, и, конечно же, он всё так же молод, как тогда, когда я видела его в последний раз: веснушчатое мальчишеское лицо, густые светлые волосы свисают на лоб.
Но не пойми меня неправильно. Мы с Карлсефни были такими же фермерами, как все, и не чурались ежедневной тяжёлой работы. В Глауме у нас было больше рабов, чем у кого-либо в Зелёной стране, или больше, чем когда-то владел мой отец в Лаугабрекке. Довольно много наших земель обрабатывали арендаторы. Они работали не только на нас. Однажды я рассказывала тебе, что домочадцы Эрика в Братталиде жили у всех на виду, потому что они были всегда центром того мира, и никогда не чувствовали себя одиноко. Их жизнь походила на нашу в Глауме. Карлсефни никогда не понимал, почему я иногда замыкалась в себе. Мы иногда говорили о Винланде, но он мало придавал этому значения, ведь это было в прошлом, и давно минуло. По его мнению, нить, что в первые годы связывала с Глаумом, была золотой. Ему нравилось слыть богачом, и он был уверен, что так и есть. Он играл важную роль в мужских спорах, и удостоверился, что преуспел в их разрешении. В некотором смысле он был менее притязателен в своих желаниях, чем я. Порой я чувствовала себя несчастной, и когда это случалось, он всегда знал об этом. Карлсефни никогда не понимал из-за чего, он ненавидел переживания из-за пустяков. После того, как мы вернулись в Глаум, я никогда не позволяла ему видеть свои слёзы, за исключением тех моментов, когда я теряла ребёнка, это случалось дважды после рождения Торбьёрна. Он всегда старался быть со мной мягок, потому что знал, женщины испытывают очень сильное потрясение из-за подобных вещей. Я не высказывала ему какого-либо необоснованного недовольства, а спустя годы стала меньше переживать на этот счёт. Опять же, не пойми меня неправильно, Агнар, я не жалуюсь. Просто в последние недели, когда я болела, у меня было вдоволь времени, чтобы поразмыслить обо всём.
Когда я подумала, что могу умереть здесь, я впервые поняла, насколько сильно стремилась совершить это паломничество. Понимаешь, что это моё последнее приключение, последнее путешествие в неизвестность. Я вышла в море в первый раз за последние тридцать лет. Обычно я ненавижу море и боюсь его, но это единственная возможность покинуть Исландию, а я слишком долго провела в своём замкнутом мирке. Я хотела путешествовать всю жизнь, но Карлсефни устраивала оседлая жизнь. Прежде чем повстречать меня, он много чего повидал в Европе, и не видел возвращаться туда. У него были сыновья, которые проложили свою дорогу в жизнь. И Снорри, и Торбьёрн отправились в Норвегию, к королевскому двору, а Торбьёрн побывал ещё дальше. Именно эти юноши, а не их мать, и должны были странствовать по миру; именно так и считал Карлсефни. Я любила его, Агнар. Мы были очень счастливы вместе.
Когда мы с тобой познакомились, я сказала тебе, что будущей весной отправлюсь домой, в Глаум, так я и сделаю. Однако я не вернусь в наш дом. Снорри женат, у него взрослые дети, они больше не нуждаются во мне. Нет, я поселюсь где-нибудь и устрою обитель, наподобие этого женского монастыря, сделаю всё, что будет в моих силах. У меня будет собственная маленькая келья, такая же, как и эта, и монахини будут жить в своём маленьком мирке, совсем как здесь. Обитель станет убежищем для всех нуждающихся. Я не собираюсь умирать в Риме. В Исландии у меня осталось ещё кое-что, помимо моей семьи.
Ты всё ещё записываешь мои слова? Но ведь это не то, что я должна тебе поведать. Не знаю, сегодня я не могу сосредоточиться на нашей работе. Но я понимаю, что нужна тебе, поэтому завтра буду более собранной. Приходи пораньше, прежде чем солнце растопит мои мысли. Иначе от меня будет мало толку. Я просто не смогу убедить себя, что наша работа имеет хоть какой-то смысл.
Глава семнадцатая
Тринадцатое сентября
Винланд. Лейф обещал нам страну, богатую вином, но мне пришлось приехать сюда, в самое сердце старого мира, чтобы найти этот напиток здесь, и более того, распробовать вкус настоящего вина. Винланд. Там погиб Торбранд — сын Снорри. Молодой человек, ещё подросток. Он погиб в стычке, которой не должно было быть. Я надеюсь, Господь не допустит, чтобы мои дети умерли раньше меня. Снорри был суровым человеком, как и все его люди, и когда скреллинги ушли, он взял тело сына и отнёс его в хижину, не проронив ни слова. Но я видела его лицо, и знала его достаточно хорошо, чтобы прочитать, что творилось у него на душе. Винланд. Мой сын Снорри родился там, и я единственная заботилась о нём. Временами мне недоставало семьи, — ведь это то, в чём больше всего нуждается и мать, и дитя. Когда мы вернулись в наш мир, ему исполнилось три года, он был очень подвижным ребёнком и к тому времени свободно говорил. В Винланде он засыпал у меня на груди, а когда его отец ложился в постель, то брал сына и укладывал его в корзину, и прикрывал одеялом. Лишь я видела, каким нежным мог быть Карлсефни.
Винланд. Ты знаешь, каким ценным может быть корабль, Агнар? Нет, не знаешь, потому что не был в Винланде. Норвегия — страна, где стоят суда. Конечно, тебе это известно. Корабль в Винланде — крошечная иголка, без которой не сделать стежка, не протянуть тонкую нить, не пересечь море. Когда наступила наша первая весна в Винланде, моему дитя исполнилось пять месяцев, стало ясно, что жизнь крепко обосновалась в его тельце, это происходит, когда дети начинают есть обычную пищу, и я наконец-то осознала, насколько сильно я его люблю. С едой у нас было очень скудно. Когда лёд растаял, Карлсефни отправился обратно на остров Бьярни поохотиться на гаг и набрать яиц. А прежде чем он вернулся... Но, постой. Сначала я должна рассказать тебе о ссоре.
Выдался первый день, когда начало припекать солнце. Земля всё ещё была покрыта снегом, тут и там из-под снега выбивались пучки жёлтой травы. Солнечный свет выманил меня на улицу. Я взяла овечью шкуру и уселась на скамью с солнечной южной стороны дома, моргая словно медведь, только что пробудившийся от спячки. Опьяненная ярким солнечным светом, я сидела с рассеянным видом, не замечая того, что происходит вдали. На дворе было пусто, но я слышала голоса с берега, куда отправились мужчины, чтобы вытащить корабли из зимних сараев. С другой стороны шумела вскрывшаяся ото льда река, вышедший из берегов поток бурлил буквально у моих ног. Я радовалась возможности побыть в одиночестве и ощутить уже позабытое тепло. Я кормила ребёнка грудью и кожей чувствовала тепло солнечных лучей. Я сняла платок, обнажив плечи солнцу, откинулась назад и закрыла глаза. Сидя лицом к солнцу я видела кровяные сосуды на веках, чувствовала, как дитя сосёт грудь, а всё остальное мне казалось таким призрачным и далёким. Журчание воды вплеталось в мои мысли, превращая их в бессвязный поток, будто ты вот-вот провалишься в сон.