Морские сапоги. Рассказы

Некрасов Андрей Сергеевич

На другой вечер все, как прежде. Они, двенадцать бойцов с майором, — в засаду, а мы — на катера. Ждем. И вот только-только темнеть стало, глядим: две зеленые ракеты. Сигнал. Мы туда полным ходом, а там такое творится. Ну прямо салют. Ракеты красные и зеленые взлетают то там, то тут, только не кверху, а понизу, в сторону знака.

Подошли мы, на берег вышли и видим такую картину — медведь. Не так чтобы очень большой, но и не маленький, годов трех. Мечется по тундре по брюхо в грязи и все норовит от берега подальше уйти. А его со всех сторон обступают бойцы, и все уже и уже круг. Вот он туда кинется, сюда, деваться-то некуда, и идет на прорыв. А тут в него прямо ракетой.

Он в другую сторону бросается, и там его ракетой встречают. И так, не спеша, прижимают к берегу все ближе и ближе. Мы, конечно, дорогу ему уступили, а те уже совсем плотно сошлись и загнали его прямо в воду — больше-то некуда ему податься. Поплыл он. Одна морда торчит. Тут мы на катер и настигли его. Я петлю соорудил наскоро из пенькового троса, накинули ему, и как раз под мышки пришлось. Потом стрелу грузовую за борт вывели, подтянули его на блоке. Он, конечно, бьется, ревет. Лапищи здоровые у него, когти, как кинжалы. Но мы его скоро обезоружили — на все четыре лапы концы набросили и скрутили беднягу. Лежит он на палубе. Смотрит на нас. Глазки маленькие, сердитые очень. И скалится.

Тут майор приходит на катер, ногой его тихонько пихнул. Мишка рыкнул, глянул на него. А майор смеется.

— Судить, — говорит, — вас, гражданин Топтыгин, будем. Вам, — говорит, — Михаил Иванович, по вашей статье высшая мера наказания полагается, но, принимая во внимание вашу малую сознательность, суд, думаю, найдет возможным заменить вам расстрел пожизненным заключением в зоопарке…

Клетку сбили ему, посадили туда диверсанта. Он сперва бился очень, а как накормили его холодной кашей со сгущенкой, так и успокоился. Совсем ласковый стал. Урчит, облизывается.

Ну конечно, как увидели мы его, так и ясной стала вся картина: осенью в тундре трудно пропитание находить. Вот они и шатаются, до самых холодов все ищут, что бы на зуб положить. А тут знак этот. Понюхал, наверное, Мишка, — ничего интересного, а тут, может, и сработало мигающее устройство: жужжит. Он, видно, за улей принял его да лапой-то и сорвал. Сбросил с места, а оно замолчало. Понюхал да ушел. А в другой раз пришел — опять жужжит. Вот так и вышло.

Неделю он у нас на катере пожил, а потом мы вместе с ним в Красноярск отправились на одном пароходе. Привык я к нему, и он ко мне очень привык. Узнавал меня, как подойду. А уж как в Ленинград его отправляли, я с ним, как с родным, расставался. Он и теперь там, в Ленинграде, в зоопарке. И кличка осталась — Диверсант. А эти мигалки мы повыше поставили, и с тех пор таких происшествий больше не было. Который год горят знаки, и никто их не трогает.

ПЕТУШИНОЕ СЛОВО

Кок поставил на стол миску и стал разливать жирный суп по тарелкам…

— Опять говядина… — сказал моторист Вася Грунин и вздохнул так, словно его кто обидел.

— А ты на «Павлова» переходи, — возразил кок, — там на обед курятину дают, а на завтрак глазуньи…

Все, кто был за столом, дружно расхохотались, но тут же занялись супом и до конца обеда никто больше не вспомнил об этой маленькой стычке.

Один я не понял, о чем был разговор, и, когда мы с боцманом вышли покурить на корму, спросил его об этом.

— Ну, посмеялись, — сказал Федор Степанович. — Это ничего. Только смеяться-то мы все мастера, а мозгами пораскинуть — это не каждому дано. Я так думаю, над пароходом тоже смеялись, когда он первый-то раз по реке пошел… А дело тут, если хочешь знать, такое: есть у нас капитан Павлов Илья Парамонович. Человек он затейли-вый и знания большие имеет. И не так, как иной, — знать-то

знает, да при себе держит. Этот что где услышал, что прочитал — сейчас смотрит: к делу как бы применить.

Вот, скажем, баржи. Их сто лет во всем мире за кормой на буксирах водили. А он приспособился носом толкать. Не он первый, конечно, придумал. На других реках тоже пробовали, а у нас тут никто еще такого не применял. Тоже много смеялись тогда. Виданное ли дело: позади воза впрягаться? А дело-то оказалось умное: буксиром ты ее, баржу-то, вперед тянешь, а струей от винта назад отбиваешь. Толкать-то, выходит, выгоднее, экономия большая получается. Теперь все это знают и по всем рекам толкают, а тогда смешно показалось.

Словом, с головой человек. И капитан отличный. Команда души в нем не чает, а вот поди ж ты, по всей реке, как вспомнят Павлова, так и смех. Вроде как анекдот.

Лет этак пять или шесть тому будет — командовал он большим буксиром, вроде нашего. И я боцманом был при нем. Пришли мы в Игарку, плот привели и встали под борт к англичанину. Он прямо с воды грузился. А Илья Парамонович стоял на мостике и наблюдал за погрузкой. И тут — надо же! — строп на весу рассыпался. Бревна мокрые запрыгали, как лягушки, кто куда. И одно торцом прямо в грудь Илье Парамоновичу и к рубке его придавило. Подбежали мы к нему — поднимать, а он и не дышит. Думали, всё, конец. Но фельдшер послушал, говорит: «Живой». Ну конечно, на катер его — и в больницу. Там доктора сперва на месте хотели его ремонтировать, а как просветили, видят: на этот случай тут в Игарке и мастеров таких нет. И то сказать — крепко его приложило: ребра все, как есть, переломаны и внутри что-то там оборвалось. В общем, авария полная.

Ну, сделали, что на первый случай положено, и тут же упаковали его на носилки, снарядили самолет и прямым ходом в Красноярск. Я его сам провожал, и доктор с нами летел и всю дорогу уколы ему делал.

А там его уже ждут, в Красноярске. Сразу на машину — и в больницу. Занесли, а тут и профессор выходит. Посмотрел он на нашего капитана, головой покачал…

— Да… — говорит. И больше ничего не сказал.

Потом еще посмотрел, пощупал, послушал…

— Ну что же, — говорит, — готовьте больного, будем оперировать.

Я сижу жду. Тут и Ольга Сергеевна — супруга его — прибежала. Сидит ни жива ни мертва. Молчит, платочек к глазам прикладывает.

Часа полтора мы так просидели. Тут выходит профессор. Потный весь, руки дрожат.

— Вы супруга? — спрашивает. — Так вот, повезло вашему мужу. Еще бы час промедлить, остались бы вы вдовой. А теперь будет жить и работать будет ваш муж, но только не сразу. Года два ему лечиться. Ему еще три операции сделать нужно, а сразу нельзя. Хоть он у вас и богатырь, а все равно никакой организм не выдержит. И вы приготовьтесь: вам нелегко достанется. Уход за ним нужен будет, как за маленьким, и усиленное питание — куриные бульоны каждый день, яички всмятку, белое мясо… Вот так…

Жили Павловы не больно богато. Из вещей — только что на себе, и на книжке не ах какие тысячи. Племянница у них — вдова с тремя детьми; они ей помогают. Да и так кто попросит, он всегда без отказа дает…

Домик, правда, у них на правом берегу возле затона. При домике садик, и там Ольга Сергеевна цветы разводила. Бывало, как в рейс — такие букеты она ему приносила, что весь флот завидовал. А тут, раз такое дело, прикинула — выходит: не до цветов теперь. Мужа на ноги нужно ставить. На неделю, посчитай-ка, — три курочки да яичек две дюжины… Снабжение у нас тогда неважное было. Значит, с базара все это. Так за два-то года все, что есть в доме, — все на базар и перетаскаешь.