Морские сны
Шрифт:
Все смеялись. Один кок мрачный ходил. Только спрашивал у всех: «Добавить? Добавить?»
Через день выбрали якоря и двинулись дальше. Только прошли Югорский Шар — и сразу во льды попали. Полоса тяжелых льдов миль в сорок. Ледокола с нами еще не было, и мы в этих льдах мучились целые сутки. Промерз я, стоя на мостике, изнервничался.
Бьют нас льды, а Вася рад. Во льдах не качает, волны нет. Печку отремонтировали на Вайгаче, и Вася печет хлеб. И все мы, как на его возню посмотрим, так сердцем теплеем, хотя вокруг и тяжелые льды.
— О’кей! — кричит. — О’кей, Васек, нажаривай хлебушек!
Старпом любил беседовать по-английски.
Вышли наконец на чистую воду. Я спустился с мостика, вымылся и — обедать. В кают-компании все готово к обеду, и хлеб на деревянном подносе лежит посреди стола. Я здорово хотел есть. Ну и, не дожидаясь супа, отломил краюшку. А механик сидит против меня и смотрит очень внимательно.
От той краюшки у меня глаза полезли на лоб. Явственно я это почувствовал.
— Что, капитан, откушали хлебца? — спрашивает меня механик.
— Откушал, Роман Иванович, — шепотом отвечаю я.
— И я, — говорит, — тоже. — И задышал часто-часто.
— Не раскисайте, — говорю, — товарищ старший механик. Моряк вы или нет?
Механик тыльной стороной ладони вытирает со лба пот.
— Я, — бормочет, — умру сейчас.
— Вам, — говорю, — видно, совсем уже плохо, Роман Иванович, раз вы до таких мыслей начали подниматься.
Потом он немного пришел в себя, открыл глаза, а в глазах у него лютая ненависть, и говорит:
— Убью я его. Убью Ваську.
А Васька суп несет и, на свою беду, робко так, но все же спрашивает про хлеб: как, мол, ничего?
Роман Иванович взвизгнул, схватил ложку и запустил ее в кока. Васек присел на корточки, поставил суп на пол и — шмыг в двери.
Стармеха матросы оттащили в каюту, кажется, на руках. Он и говорить ничего не мог больше — икота на него напала.
Мне не до обеда стало. Пошел к себе и лег.
Поспал немножко и проснулся, как всегда просыпаюсь — внезапно, будто лопнула в койке пружина и воткнулась в спину.
Плескало за бортом Карское море. От воды несло холодом. Я побродил по палубе. Металл кое-где уже порыжел от ржавчины. В ватервейсе у камбуза валялось несколько щепок и пустая консервная банка. Я толкнул дверь и заглянул в камбуз.
Вася сидел на полене возле плиты и смотрел на огонь. Привязанные проволочками кастрюли висели на стенках, покачивались. Пахло чадом и газами от дизеля.
— Я не умею печь хлебушек, — сказал Вася. — И ужин на Вайгаче не я готовил, а Семен Семенович с флагмана. Я готовить плохо умею. И свидетельство поварское у меня липовое. Ребята сделали.
— Так мне и казалось, — сказал я.
— Вы меня на Диксоне выгоните? — спросил Вася и стал подгребать к плите мусор.
— Если замена будет, — сказал я.
— Может, я быстренько научусь, а?
— Не знаю, — сказал я. — Это ведь не так уж просто.
— Да.
— Радовался, но не только котлеткам.
— Хорошо, когда люди радуются, — пробормотал Вася. — Или смеются.
— Это так, — сказал я.
— Может, ребята на меня не очень сердятся, а?
— Дружище Вася, нам еще долог путь. Может статься, кто-нибудь и не вернется из него. Он трудный, наш путь. Матросы не понимают этого. Они еще слишком молоды. Я понимаю за них. Людям придется много работать. Людям будет трудно там, впереди, во льдах. Их надо хорошо кормить. Надо быть повариным асом, чтобы готовить в этих условиях вкусную пищу.
— Я понимаю, — сказал Вася и зачем-то потрогал пальцем подошву ботинка.
— Ты учись. На будущий год найди меня в Ленинграде. Я тебя в другой рейс возьму. Слышишь? Учись обязательно.
— Спасибо, спасибо. И простите меня. А коком я стану. Тут десять классов иметь не обязательно. Может, таким образом и утрясется моя судьба. Хорошо тогда за ужином было… И плавать буду, путешествовать…
На Диксоне старпом нашел другого повара — крепенькую, здоровенькую даму. В те времена двух Вась из нее можно было запросто выкроить.
— Хватка у нее есть, — сказал старпом. — Это точно. Я пробовал ее потрогать, так она меня так хватила! До сих пор ребро потрескивает. Морячина насквозь соленая. В сорок пятом «Рылеев» у Борнхольма подорвался на мине. Так она на нем буфетчицей плавала. В Швецию их шлюпку вынесло. Опытная баба. Марией Ефимовной звать.
— Мой бог, — сказал механик, когда наш новый кок перелез через борт. — Мой бог! — И перекрестился. — Знаете что, Константин Петрович, — добавил он чуточку погодя. — Знаете, сколько мне этот ваш Васька крови и желудочного сока испортил, подлец такой? Огнеупорной глиной вместо хлеба кормил. Да. Вредитель он закоренелый. Ведь и трубы он разобрал тогда, чтобы его не выгнали еще на стоянке. Да. Я вас, Константин Петрович, попрошу: штаны я ему решил подарить. Хорошие они еще совсем. Великолепные просто штаны. И китель тоже. А то костюм у него, так сказать, слабый. Ехать-то отсюда далеко. Вообще, молодой этот Васька и неустроенный какой-то. Так вы вот передайте ему, пожалуйста…
Тоскливо пасмурное небо в Арктике, будь оно неладно. Кажется, никогда больше солнце не пробьется к земле. Тучи над Диксоном, как серая, мокрая вата, льнут к самой воде, задевают скалы.
Ледокол тремя сиплыми гудками позвал нас за собою и медленно побрел к выходу из бухты. Черный дым из труб стлался над водой.
Из трубы нашего камбуза дым шел тоже.
Вася стоял на краю причала. Плакал. Фанерный чемоданчик он отнес подальше от воды. Холодный ветер порывами задувал с моря. Чемоданчик под напором ветра покачивался. Вася плакал и локтем закрывал лицо.