Морской офицер Франк Мильдмей

Марриет Фредерик

Я посмотрел на Эмилию и проглотил обиду.

— Но Франк, — продолжал он, — когда я скажу вам, что только расстояние между имением моим и вашего батюшки несколько прервало нашу долгую, искреннюю дружбу и частые сношения, и что я всегда принимал в вас величайшее участие во время нахождения вашего на поприще службы, то вы, может быть, не отвергнете мой совет и возвратитесь домой. Не заставляйте меня сожалеть, что тот, кому я так много обязан, слишком горд, и не хочет сознаться в своей ошибке. Я сам восхищаюсь возвышенным духом, выказываемым кстати, но направленный против отца он никогда не может быть оправдан. Я напишу вашему отцу и постараюсь приготовить все к вашему возвращению; а вы обождите

здесь, покуда я извещу вас. Мне желательно бы было видеть вас у себя в доме, но ваши обязанности к отцу должны быть выполнены прежде всего; и, к крайнему сожалению моему, я должен сказать, что тогда только буду ожидать посещения вашего, насколько вам угодно времени, когда вы примиритесь с отцом и возвратитесь к нему. Подумайте хорошенько о словах моих, а, между прочим, так как финансы ваши, смею сказать, вероятно, не в слишком цветущем состоянии (вы отгадчик, подумал я), то позвольте мне вручить вам ассигнацию в десять фунтов.

Эта просьба его была исполнена скорее, нежели первая.

Он вышел из комнаты под предлогом расплатиться в трактире, но мне кажется, чтоб доставить случай своей дочери испытать силу ее красноречия над моей гордой душой, не подававшей больших надежд на уступку. Несколько минут с нею сделали гораздо больше, нежели сколько могли бы успеть оба отца потому что самое сильное понуждение покориться состояло в невозможности посетить дом отца ее, покуда не последует у меня примирение с батюшкой. Итак, на ее убеждения, я отвечал, что покорюсь всем благородным предложениям.

Когда я согласился, мистер Сомервиль сказал, что коляска ждет у подъезда, и, пожавши мне руку, увел свою дочь, заставившую меня последним киванием головы и прощальным взглядом дать себе слово — решительно исполнить все мои добрые намерения.

Случайности последних двадцати четырех часов могут показаться мелочными; но они сделались впоследствии весьма важны для вашего покорного слуги, как вы, читатель, сами это увидите. Гордость моя заставила меня оставить дом батюшки, а мщение побудило к поступку, выведшему на сцену героиню этой истории, потому что Эмилия Сомервиль сделалась ею впоследствии. Но увы! Какое пагубное недоразумение внушило мистеру Сомервилю — оставить меня на собственный произвол в трактире с десятью фунтами в кармане, вместо того, чтоб взять с собой и удержать в своем доме, покуда получится ответ от батюшки? Самые умные люди ошибаются иногда в рассчетах, по-видимому, незначительных, но которые, как показывают последствия, скрывают в себе величайшее зло.

Предоставленный самому себе, я размышлял некоторое время о происшедшем, но когда прелестная Эмилия Сомервиль исчезла из глаз моих, я вспомнил о миленькой, обворожительной актрисе, неожиданно оставленной мною вчера вечером. Однако я так был все еще занят прелестями ее соперницы, что искал сообщества Мельпомены более для одного препровождения времени, нежели для других каких либо важных видов.

Я нашел ее в большой комнате, где все они собрались. Она встретила меня, как знакомого, и оказала мне предпочтение, польстившее моему самолюбию. Через три дня я получил письмо от мистера Сомервиля с письмом от батюшки, который просил только об одном, чтоб я возвратился домой и встретился с ним так, как бы между нами не происходило никакой неприятности. Я решился исполнить это; но, проведши уже столько времени с Евгенией (так звали актрису), нелегко мог распроститься с нею. Дело состояло в том, что я, по обыкновению своему, был отчаянно влюблен в нее, и хотя не мог достоверно сказать об одинаковом расположении с ее стороны, но по крайней мере она, очевидно, предпочитала меня другим. Она рассказала мне историю своей жизни, которую я передам в следующей главе.

ГЛАВА X

Она добродетельна, хотя воспитана за кулисами; и сколько бы ни доставляло ей удовольствия видеть себя приветствуемой рукоплесканиями на сцене, при всем том, ее скорее можно было назвать скромною девушкой, нежели хорошей актрисой.

Жиль-Блаз.

«Отец мой, — рассказывала Евгения, — был директором труппы странствующих актеров; мать моя была молодая девушка из почтенной фамилии и, находясь еще в пансионе, влюбилась в него, увидав его в роли „Роллы“! Справедливо отринутая своим семейством и знакомыми, она сделалась примадонной. Я была единственным плодом этой связи и составляла единственное утешение моей матери в ее горести; ибо она горько раскаивалась в сделанном ею безрассудном поступке».

«Отец мой хотел, чтоб я, будучи тогда пяти лет, играла роль Купидона в опере „Телемак“. Мать моя сильно противилась такому требованию, говоря, что я никогда не должна быть на сцене; это породило между ними неудовольствие, делавшееся с каждым днем нестерпимее от жестокого обращения отца со мной и с матушкой. Я никогда не отходила от нее, боясь побоев и зная, что наверное получу их, если только не буду под ее защитой. Все свободное время она употребляла на мое образование и, несмотря на то, что сама впала в заблуждение, была вполне способна руководить воспитанием».

«Когда мне было семь лет, один из родственников моей матери умер, оставив пятнадцать тысяч фунтов, которые должны были разделиться поровну между ею и двумя ее сестрами. Он обеспечил долю моей матери таким образом, что отец не имел на эти деньги никаких прав. Коль только матушка узнала об этом, она оставила отца, который оказался достаточно рассудителен, чтоб не тратить ни времени, ни денег на ее преследование. Ежели бы он знал о внезапной перемене ее состояния, то, вероятно, поступил бы иначе.

«Мы приехали в Лондон и получили наследство, состоявшее из наличного капитала. После того матушка, боясь, чтоб отец не проведал об ее богатстве, отправилась во Францию и взяла меня с собой. Я провела там счастливейшие дни моей жизни; матушка не жалела трудов и делала значительные издержки на мое воспитание. Лучшие учители были ею взяты для обучения меня пению, танцам и музыке; и я сделала такие успехи в этих искусствах, что меня скоро начали считать прекраснейшею представительницею моих соотечественниц и не переставали удивляться мне».

«Из Франции мы переехали в Италию, где провели два года, и где я окончательно усовершенствовала свой голос. Бедная мать жила все это время на чистый капитал, полагая, что его достаточно будет на всю жизнь. Наконец, она заболела горячкой и умерла. Это было не более года тому назад, и мне было тогда шестнадцать лет. Будучи долгое время перед своей смертью в расстройстве рассудка, она не могла дать мне наставлений относительно будущего рода жизни и о том, куда обратиться мне за помощью. Зная, однако ж, банкира ее в Лондоне, я написала к нему немедленно и в ответ получила уведомление, что у него наших денег оставалось только сорок фунтов».

«Мне кажется, он обманул меня, но я не в состоянии была ничего поделать. Такое известие, однако, не привело меня в отчаяние. Я продала все, бывшее в доме, заплатила небольшие долги лавочников и с девятью фунтами в кармане взяла место в дилижансе и отправилась в Лондон, куда прибыла благополучно. В гостинице я узнала по газетным объявлениям, что провинциальная труппа актеров нуждается в молодой актрисе для благородной комедии. Первоначальная страсть матери моей никогда не оставляла ее, и в продолжение пребывания нашего во Франции мы часто разыгрывали разные пьесы, в которых я всегда участвовала».