Морской офицер Франк Мильдмей
Шрифт:
— Весьма охотно обещаю тебе это, — сказал батюшка, — тем с большим удовольствием, что в желании твоем вижу самое сильное доказательство сознания тобою своего поступка.
Разговор этот происходил на пути нашем в Портсмут. По приезде туда отец, будучи знаком с главным командиром, оставил меня в гостинице, а сам немедленно отправился с ним. Следствием этого свидания было назначение меня на какое-нибудь идущее в море судно к кремневому капитану.
Один из подобных готовился в скорости отправиться в Бискайский залив, и так как на фрегате его не имелось вакансии, то, по особенному приказанию адмирала, я принят был сверхкомплектным. Отец, узнавши в продолжении этого времени о всех моих проказах и, наконец, увидя меня на судне, утешал себя, что я нахожусь под надежным присмотром, и, простившись со мной, возвратился на берег. Весьма скоро
Я наперед ожидал этого. Но у меня были свои уловки и, научившись уже смеяться над подобными мелочами, я пускался на всякий предстоявший мне решительный шаг, сколь бы он ни противоречил благоразумию.
ГЛАВА XI
На нашей лодке один только парус
И наш кормчий побледнел;
Смел будет лоцман, который посмеет
Вести нас теперь. И лишь только сказал он, огненных опрел
Молния тучи на море пустила.
«Чего ж ты боишься? что тебя устрашило?
Не видишь разве, не слышишь,
Что свободно плывем по морю
Мы с тобою?»
Читатель, может быть, сочтет меня слишком щекотливым, когда я скажу ему, что не могу описать огорчения, которое чувствовал я при грубом и нахальном обращении, встреченном мною в мичманской кают-компании. Хотя связь моя с Евгенией не оправдывалась нравственностью, но в других отношениях она была безукоризненна и чиста, была не запятнана непостоянством, грубым обращением и пьянством. Сколько ни был я порочен, в чем сознаюсь теперь откровенно, но, по крайней мере, порок мой очищался Евгенией, впавшей в одну только ошибку.
Как только я устроился в новом своем местопребывании с возможным комфортом, я написал длинное письмо к Евгении, в котором подробно описал ей все случившееся со времени нашей разлуки и просил ее приехать в Портсмут видеться со мной, назначая ей остановиться в гостинице «Звезды и Подвязки», как в доме, ближайшем к морю, и следовательно на таком месте, где я скорее могу скрыться из виду по прибытии на берег. Она отвечала мне, что будет на следующий день.
Теперь вся трудность состояла в том, как попасть на берег. Я был уверен, что красноречие мое не в состоянии заставить старшего лейтенанта ослабить свой церберовский присмотр за мной, однако ж, решился попытаться и усердно начал просить его позволить мне съехать на берег запастись некоторыми вещами, весьма для меня необходимыми.
— Нет, нет, — сказал мистер Тальбот, — я старый воробей, чтоб провести меня на этой мякине. Мне так велено, и кончено; я не пустил бы на берег родного отца, если бы капитан приказал держать его на судне, и говорю вам без всяких обиняков, что с этого фрегата вы ни за что не попадете на берег, разве захотите пуститься вплавь; но я не думаю, чтобы вы на это решились. Я покажу вам, — продолжал он, — что это не прихоть с моей стороны — вот капитанская записка.
Слова, относившиеся ко мне, были в ней кратки, нежны и учтивы и заключались в следующем: — «Держите на судне этого проклятого молодого дикаря, Мильдмея».
— Позволите ли вы мне, — сказал я, складывая записку и возвращая ему, не сделав никакого замечания, — позволите ли вы мне съехать на берег, исполняя обязанность за унтер-офицера.
— Это будет такое же нарушение приказания, — сказал он, — как ежели бы я вас прямо отпустил. Вы не можете ехать на берег, сэр.
Последние слова он произнес самым положительным тоном и спустился в каюту, оставив меня на шканцах размышлять и изыскивать средства.
Передача писем мною и Евгенией была весьма удобна; но я не довольствовался одним этим и обещал видеться с нею в 9 часов вечера. Солнце начало садиться, все шлюпки были подняты, вблизи не находилось никакого берегового ялика, и не было никакого другого средства достичь берега, как вплавь. Об этом способе мистер Тальбот сам намекнул мне, чтоб показать только совершенную невозможность такой переправы; но он и в половину не знал меня тогда так хорошо, как узнал впоследствии.
Фрегат стоял на якоре, в двух милях от берега; ветер дул юго-западный, и течение шло на восток, так что ветер и течение были мне оба попутными. Я рассчитал пуститься к Соут-Си-Кастель и в темноте вечера забрался на фор-руслень. Было 20-е марта, и стоял холод. Я разделся, увязал платье в весьма маленький узел и прикрепил его к фуражке, остававшейся на своем месте; потом, спустившись потихоньку в воду, подобно второму Леандру, поплыл в объятия своей Геро.
Не более пятнадцати сажень успел я отплыть от фрегата, как часовой увидел меня и, без сомнения сочтя за новобранца, старающегося убежать, кричал мне, чтоб я вернулся. Я не слушался, и вахтенный офицер велел ему стрелять по мне. Пуля просвистела над моей головой и упала между руками в воду. За ней последовало еще с дюжину, равно хорошо направленных; но я продолжал плыть, и вскоре темнота ночи и увеличившееся расстояние скрыли меня. Перевозчик, видя вспышки и слыша ружейные выстрелы, полагал встретить беглого и сорвать себе порядочную плату; поэтому он начал грести ко мне. Я окликнул его и был взят им на лодку, отплывши от фрегата и четверти мили.
— Я не думаю, — сказал старик, — чтоб ты мог доплыть до берега. Ты двумя часами торопился отправиться с судна и потому должен был встретить сильный отлив, идущий с гавани, так, что если б в состоянии был держаться на воде, то, наверное, не миновать бы тебе Суверсов.
Покуда старик греб и разговаривал, я отряхивался и одевался, не делая ему никакого возражения, а попросил только высадить меня на ближайшее место к Соут-Си-Битч, что он и исполнил. Я дал ему гинею и, не оглядываясь, побежал в укрепление, а оттуда, по улице Понстрит, в гостиницу «Звезды и Подвязки», где Евгения встретила мне с большим присутствием духа, называя при всех «своим любезным супругом». Мокрое платье обратило ее внимание. Я рассказал ей, на что решился для свидания с нею. Он трепетала от ужаса, а у меня зубы стучали от холода. Славный огонь, горячий и далеко не слабый, стакан пунша вместе с ее слезами, улыбками и ласками, скоро подкрепили меня. Читатель, без сомнения, припомнит менее приятное средство, предпринятое со мною, когда я топил учительского помощника, и которое я сам советовал в подобных случаях, испытавши хорошие его последствия. Без сомнения, я заслуживал его в этом случае гораздо более, нежели в первом.
Так сладостно показалось мне это воровское свидание, что я клялся в готовности подвергнуть себя той же самой опасности и на следующую ночь. Разговор наш обратился на будущие наши планы, и так как время свидания было непродолжительно, мы имели много кой о чем поговорить между собой.
— Франк, — сказала бедная девушка, — прежде, нежели мы опять увидимся, я, вероятно, буду уже матерью; и эта одна надежда услаждает мученья разлуки. Ежели ты не будешь со мной, я, по крайней мере, буду благословена твоим образом. Небо наградит меня мальчиком, чтобы он мог идти по следам своего отца, а не девочкой, чтоб испытать бедствия, подобно матери. Ты, мой несравненный Франк, идешь на дальнюю и опасную службу; опасности эти вдесятеро увеличиваются природной пылкостью твоего характера; мы можем никогда не увидеться или если и увидимся, то чрез весьма долгое время. Я всегда была и буду верна тебе до смерти; но не хочу и не требую такого же ручательства с твоей стороны. Другие события, новые лица, юношеские страсти соединятся, чтоб исторгнуть меня из твоей памяти, и когда ты достигнешь возмужалого возраста и высшего звания во флоте, соответственного твоим достоинствам и связям, ты женишься в твоей сфере общества; обо всем этом я уже подумала, как о событиях, которые должны случиться. Я не могу обладать тобою, — но не выбрасывай, не выбрасывай меня из твоей памяти. Я никогда не стану завидовать, когда узнаю, что ты счастлив и еще любишь свою несчастную Евгению. Дитя твое не будет беспокоить тебя, покуда не достигнет возраста, в котором надо доставить ему дорогу в свете. Я знаю, ради его матери ты не оставишь его. Сердце мое отягчено горестью, но ты не должен порицать меня; впрочем, если бы ты и стал порицать, я все-таки не перестану испрашивать на тебя благословение Всевышнего и в последние минуты моей жизни. — Тут она начала горько плакать.
Я употреблял все средства для успокоения и ободрения этой обворожительной и необыкновенной девушки; не забывал ни клятв, ни обещаний, которые в то время совершенно готов был исполнить. Я обещал ей, что мы скоро увидимся.
— Да будет воля Божия, что бы ни случилось, — сказала она. — Теперь, дорогой мой Франк, прощай; никогда впредь не подвергай для меня опасности свою жизнь, как сделал ты это прошедшую ночь. Я была счастлива, побыв с тобой, и даже с перспективой бедствий, лежащей передо мной, не могу забыть прошедшего.