Морской узелок. Рассказы
Шрифт:
— Береги билет, а потеряешь — три рубля штрафу.
Зажал я жестянку в кулак. Выхожу на платформу. А машина уже готова.
Кондуктор засвистал. Заиграла шарманка. Грянула музыка. Бухнул пар из трубы. Искры посыпались. Машина покатилась. Я шляпу рукой держу. А уж впереди огороды, и тот переезд на шоссе, и знакомый инвалид. Драгун с флажком скачет впереди поезда — «путь очищает».
Думаю, что не больше чем в полчаса докатила машина до Павловска. Чистая публика — в вокзал. Я тоже сунулся. А в дверях жандармы парой стоят:
— Куда,
Вижу, вывеска: «Нижним чинам и простолюдинам вход воспрещен».
Походил я вокруг, да с той же машиной в Питер воротился! Купил там мамыньке гарусный платок, батеньке — складной ножик, девушке одной — колечко да ситцевый платок с напечатанной на нем картинкой. Пошел я затем на почтовую станцию. Купил себе верхнее место в почтовой карете до Хотиловского Яму — и домой! Да тут и соблазнился: увидал в часовом магазине часы серебряные с шейной цепочкой да и купил за двенадцать с полтиной серебром. Взобрался на карету, часы вынимаю, поглядываю: скоро ли почта пойдет?..
Так домой и воротился. Мамынька мне обрадовалась. А батенька все деньги спрятал и часы отобрать хотел. Но я ему так объяснил: не миновать-де моему хозяину то ли назад домой, то ли в будущее лето мимо нас скотину гнать — он ведь этим живет. Увижу его и отдам по-честному часы, — человек самостоятельный, а вместо часов петуха возит! Просто срам глядеть.
Батенька согласился:
— Ну, носи покуда!
Да так до сей поры и ношу».
Дед достал часы, щелкнул крышкой и, поднеся по очереди к уху каждого из внучат, дал послушать, как тикают часы.
— Идут часы, не становятся! — вздохнув, закончил дед свою повесть.
РЖАВА ПРАВАЯ
(История одного изобретения)
I
Стоит мне вспомнить работы на Ржаве Правой, как я сейчас же и прежде всего вижу Дылду и Головастика.
Вижу сожженную генералом Шкуро станцию, на путях наши теплушки, четыре горбатых пролетных строения моста и высокие курчавые берега речки Ржавы с осыпями золотистого песка.
На работах моста ударил колокол смены. Если у аппарата дежурил Дылда, он непременно, хоть на минутку, вылезет из теплушки в порыжелой и прожженной фуражке начальника станции с тремя галунами по околышу и с тульей из огненно-красного когда-то сукна. Заложив руки за спину, Дылда важно проходит по платформе, исковерканной фугасными снарядами, и начальственно поглядывает по сторонам. Встретишься с Дылдой в эту минуту, он поддернет штаны, приложит руку к козырьку и басом спросит:
— Ну, служба пути и зданий, как дела? Когда ж наконец вы поднимете ферму? Пора, давно пора, а то опять из штаба будет нагоняй депешей.
Дылда говорит со мной строго. Дылде двенадцать лет.
— Ферму, — отвечаю, — поднимем в свое время. Работы идут хорошо…
Навстречу нам уже бежит Головастик. Он сует под крышу теплушки два длинных бамбуковых удилища, подбегает к Дылде и еще издали, запаленно дыша, кричит:
— Сымай!
Дылда неохотно снимает с головы фуражку и отдает ее Головастику.
— Опять насовал всякой дряни! — сердится Головастик на Дылду, выкидывая из глубины фуражки набитую туда мятую бумагу; дело в том, что Дылде фуражка чересчур велика, а Головастику, наоборот, мала.
Отдав фуражку, Дылда сразу теряет всю важность и спрашивает:
— Клевало?
— Довольно прилично, на уху натаскал, только все мелочь. Какой у меня язь ушел, фунтов пяти! Лопни глазыньки, не вру. К вечеру тоже клев будет…
Головастик напяливает фуражку, охорашивается, надувается индюком и спрашивает:
— Ну как, товарищ технорук, работы? Скоро ли откроем движение? Давно пора!
Головастик говорит еще строже Дылды. Ему минуло тринадцать лет.
В теплушке четко застрекотал морз. Все трое мы знаем на слух вызов:
«Ржв… ржв… ржв…»
Это зовут Ржаву Правую. Мы с Головастиком поспешно лезем в теплушку. Головастик хватается за ключ, отвечает:
— Я — Ржава Правая.
Аппарат у нас пишущий, но ленты давно нет: надо принимать на слух, как с клопфера, что мне тогда было внове. Поэтому Головастик читает мне вслух стрекотню телеграфа и повторяет, выбивая, мои ответы.
— Здесь Николаев порт. Позовите аппарату технорука, — говорят нам.
— Здесь технорук Астахов. Кто аппарата? — отвечаю я.
— Аппарата политрук Старчинов. Здравствуй, Астахов!
— Здравствуй.
— Дело, брат, плохо. Нашел всего четыре пресса, они негодны: с поршней сняты уплотнительные воротники.
Я свистнул. Головастик выбивает, повторяя вслух:
— Технорук свистнул.
Аппарат трещит:
— Свисти не свисти, дело — дрянь. Приказ: поставить ферму на место двадцатому. В каком положении работы?
— Ферма уровне подпятных камней. Надо еще сто — сто тридцать сантиметров. А дальше — тпру…
— Повторить, что дальше.
— Дальше технорук говорит «тпру», — повторяет Головастик.
— В чем же дело, Астахов?
— В прессах, как ты их называешь, то есть в гидравлических домкратах… Да и «бароны» перестали выходить на работу.
— У них есть основания. А как Хрящ?
— Хрящ ничего, ворчит.
— «Крючков-то ему достал? — спрашивает технорук Астахов», — выстукивает, подмигивая мне, Головастик, так как я и не думаю спрашивать о крючках.
— Астахов, брось пустяки, — отвечает Старчинов.